Картинки

Городская среда — нечто столь очевидное, что поддается изучению с огромным трудом. В самом деле, всем известно: окружение, в котором мы растем и живем, которое воспринимаем всеми органами чувств, играет не последнюю роль в становлении человека. Но какую? Как согласуются между собой богатство впечатлений об окружении и богатство воображения? Каково соответствие между сложностью и упорядоченностью окружения, с одной стороны, и устройством индивидуального сознания — с другой?
Понятно, что нас интересует не предметно-пространственная конструкция окружения сама по себе, а формы взаимодействия людей с этой конструкцией, ее элементами, связями между ними. Все это звучит внушительно и даже строго, но стоит перейти от сложения слов в грамматические фигуры к аналитической работе в материале — и все расплывается, теряет определенность. Странная ситуация. Если исследователь не владеет языком предметно-пространственных конструкций среды, дело почти безнадежно, так как нечем уловить многообразие материала, в котором есть «все» — от плана города до изображения злой собаки на заборе. Если владеет, будучи архитектором или дизайнером, тоже плохо, так как начинает видеть «все» через фильтр проектного отношения к действительности, как если бы уже переделывал увиденное сообразно собственным ценностям. Устранить это нелепое препятствие изнутри профессионального сознания без помощи извне не удается.
Получить помощь извне тоже непросто. Опросы? Анкеты? Люди охотно, не задумываясь, выбрасывают гладкие, как шарики, ответы, известные заранее. Социопсихологу, который изучает обращение стереотипов в обыденной культуре, такой материал нужен, как воздух. Нам же он только мешает: мы хотим понять, как эти люди относятся к этой среде здесь и сейчас, а они сообщают лишь то, что подает им услужливая память,— стандартные образцы «правильной», или «хорошей», среды родом по преимуществу с телеэкрана.
Если перейти от простой формы опроса к сложной, используя продолжительные интервью, мы попадаем в новую методологическую ловушку. Поскольку интервьюер обладает развитым представлением о среде и ее роли в жизни горожан, а собеседник, как правило, нет, первый неизбежно превращается в «подсказчика». Он ведь задает вопросы, которые его собеседнику в голову не приходили, обращает его внимание на детали, черты окружения, тем не замечаемые раньше. Чем более наш интервьюер старается быть нейтральным инструментом истины, тем тоньше он внушает ответы, а потом примется их обобщать...
А что если перевернуть задачу? Не будем убеждать себя и других в том, что мы только исследователи. Будем собой, то есть профессионалами, стремящимися не законсервировать ситуацию, а изменить ее. Мы ведь знаем, что качество среды можно и должно улучшить, знаем, что осознание среды развито гораздо менее, чем следовало бы. Мы опираемся на огромный исторический опыт, которого по множеству причин лишены обитатели наших городов. Отсюда — естественное для нашего времени осмысление задачи: улучшить качество городской среды вместе с теми, для кого она должна быть своей. Для начала — вызвать у горожан осознанную реакцию на их окружение и тогда уже перейти в позицию исследователя, попытаться оценить и взвесить нами же вызванную реакцию.
Как действовать? По-разному,— чтобы иметь возможность сопоставить эффективность попыток. В одном случае — создавая развернутый проектный образ будущего и знакомя с ним горожан, в другом — развертывая программу вместе с теми, чьи обычно разрозненные действия направлены на развитие города, в третьем — предъявляя горожанам образ естественной для них среды и обсуждая предъявленное. Дело за малым: получить этот образ вызывающим доверие способом.

Лишь около ста лет назад вдруг обнаружилось, что детство есть особое состояние человека. Вдруг всем стало очевидно, что дети — это не взрослые мужчины и женщины маленького роста, каких можно видеть на иллюстрациях Сеймура или Крукшанка к романам Диккенса. Уже около ста лет ученые вглядываются в линии, штрихи и цветовые пятна детских рисунков. Чаще всего этим благодарным материалом пользуются те, кого интересует развитие сознания, мышления, деятельности на том отрезке жизни, когда происходит становление «я». Значительно реже, кажется, обращаются к детскому рисунку за свидетельством относительно устройства окружающего мира.
Готовясь к работе в дюжине школ крупного города на Каме, я провел маленький предварительный опыт и стал обладателем двух тонких пачек, собранных в Тихвине. По моей просьбе учителя рисования в двух школах города выдали ученикам третьих-четвертых классов домашнее задание: «Наш город». Без добавочных пояснений. Понятно, почему домашнее,— иначе будут срисовывать друг у друга. Понятен возрастной ценз: не моложе, потому что «респонденты» должны уже как-то владеть средствами изображения, не старше, поскольку после пятого класса они разучатся рисовать и станут уже изрядными хитрованами, свободно владеющими искусством действовать «по правилам игры».
Только одна особенность была у нашего урока рисования. Дети первой школы живут в новом Тихвине, на границе его со старым. Ученики второй обитают в глубине нового города, откуда старый не виден.
Итак, «Наш город» собран в две пачки картинок. Юные хроникеры обеих групп обладают равной наблюдательностью и тяготеют к свирепой точности изображений. К фантазиям они не склонны — уже не склонны, поскольку за плечами три-четыре года школьного искуса. На одном из рисунков вдруг замечаешь дом с неожиданными Г-образными окнами, и что же?.. Через полчаса поисков здание обнаруживается в положенном ему (по структуре рисунка) месте, и окна у него действительно такие. Внимательно сверяя рисунки с живым городом, убеждаешься: ничто существенное не пропущено.
В реализме своем юные изографы тверды. Никому из них не приходит в голову изобразить человеческую фигуру выше дома, этажи сосчитаны точно. Появился немыслимый лет двадцать назад для небольшого города вид сверху: надстройки и антенны на плоских кровлях взяты с естественной для авторов точки — из окна.
Все это не удивляет.
Разумеется, переходя из новых жилых кварталов в старые, ощущаешь резкую перемену среды, но для взрослого человека такой переход привычен, обыден, технически прост. Наши художники такой переход почти еще не совершали или вообще не совершали.
Любопытно: среди тех, кто живет в новых многоэтажных домах, но рядом со старым городом, лишь этот старый город, оказывается, существует как «наш город». Монастырь, пруды перед ним, по традиции именуемые «таборами» (на заливных лугах когда-то таборами располагались богомольцы, но что-то испортилось в системе водостоков, и возникли непересыхающие огромные водоемы, впрочем, весьма живописные); дома, соразмерные росту человека,— все это заполняет рисунок за рисунком. Добро бы один-два рисунка, а то ведь девять из десяти,— значит, врезается в память, перешибает собой ближнее окружение.
Часть рисунков с высокой точностью воспроизводит специфическую форму звезды на братской могиле, что в центре городского сквера на Советской площади (большинство юных обитателей нового города о существовании этой площади не знает, у них своя площадь — перед зданием исполкома). Если на рисунках в первой пачке — монастырь, то не в схеме, а вполне конкретно: шатровая звонница имеет именно пять шатров, в точности воспроизведены неожиданные круглые окна в монастырской стене, с точностью зафиксировано, что в ряде мест из стены вывалились кирпичи, так и оставшиеся лежать внизу. И кувшинки в прудах, и камыш...
Нового города в этой пачке листов почти нет, за исключением смелой попытки отобразить фасад Дворца культуры со всеми его афишами, да еще одна юная конформистка удовлетворилась изображением школьного здания, куда она ходит ежедневно (выясняется, впрочем, что окна ее дома — точно напротив).
Целая группа живописцев сосредоточилась на еще одной уцелевшей по сей день достопримечательности города. Это плотина и шлюз, что пониже монастыря, довольно далеко от домов, где живут эти ребята,— значит, не единожды ходили туда на прогулку с родителями. И плотина, и шлюз воспроизведены в своеобразно построенных вариантах перспективы (все рисунки самостоятельны) с величайшей при этом дотошностью.
У некоторых новый город все же появляется на рисунках весьма любопытным образом. Авторы воссоздают пространный пустырь, разделяющий старый город и новые кварталы,— тут уже очевидная склонность к философским раздумьям о противоречивости мироустройства. На рисунках в точном соответствии с действительностью — дома панельные, равномерно сетчатые, и возвышаются они как своего рода «небесный Иерусалим» старинных икон, срастаясь с небом. Лишь две девочки мощным интеллектуальным усилием преодолели пространственный разрыв двух миров. Они свели новые здания со шлюзом на реке, причем одна воздвигла нечто стеклянно-каркасное, полностью заменившее собою небо.
Итак, первая пачка рисунков, взятая в целом, создает образ сложного урбанизованного ландшафта. Листы разнятся умелостью, но все они заполнены, загружены деталями, насыщены и информационно неоднородны. Во всяком случае, очевидно, насколько широкую свободу выбора дает обитателям «приграничного» пространства новых кварталов окружающий их мир.

Совсем иной мир глядит на нас с листов второй пачки, созданных теми, для кого новый город — все еще единственный вариант известного, видимого мира. Если на их рисунках есть горизонт, то он пуст. Это — граница неба и земли, не более; обжитая ойкумена одинаковых домов противостоит некоторой «пустыне». Абстрактность мироустройства отражается здесь в тяготении к супрематизму в живописи. Не слыхав о Малевиче, юные тихвинцы обнаруживают его законы сами, ощущая их соответствие своему «космосу».
В первой пачке рисунков мир трехмерен и потому обладает пространственной глубиной. Во второй пачке господствует плоское или, во всяком случае, сплющенное отображение. Это уже любопытно: архитекторы, завороженные иллюзией объемности симпатичных макетов, не задумываются обычно над тем, что порождаемый ими мир может (Учитывается как двухмерный. Авторы рисунков ничуть не менее наблюдательны, чем их коллеги с «пограничья» старого города. Они точно фиксируют деревянные «краали» для сушки белья, выстроившиеся рядками во дворах. Механический геометризм немногочисленных приспособлений для лазанья на так называемых игровых площадках отображен совершенно точно. Заметим, что ни на одном рисунке нет ни потешного городка в стиле «рюсс», ни «космического корабля», ни «Авроры», которые в живом городе навязывают себя зрению довольно настырно. Это лишний раз подтверждает, что все эти подделки взрослые люди сочиняют для себя, собственное неразумие предлагая детям под видом «их» мечты. Все палочки жалких лесенок или качелей пересчитаны на рисунках, а потешных поделок нет как нет.
Мир на листах из второй пачки увиден по преимуществу сверху, так что земля занимает большую часть картинки. Земля эта — в точном соответствии с действительностью — зияет пустынностью. Пустот здесь существенно больше, чем предметов, способных вытеснить собой толику пустоты. Приметных признаков чего-либо здесь тоже нет. И начинается компенсация. Но не следует путать ее со свободным полетом фантазии. Это — всего лишь борьба с пустотой, которую всякий ведет по-своему. Вот по улице Тихвина с преувеличенно большой аркой в плоскости жилого дома ведут слона, заодно иллюстрируя Крылова, так что при сем и Шавка. Вот некто в вязаной лыжной шапочке бросает с лопаты нечто в нечто, безусловно изображающее печь для плавления битума. Вот в оправданном соседстве с детсадовской беседкой оказываются одинокий гитарист и одинокий велосипед.
Монотонные плоскости фасадов огромных домов трудно переносятся и взрослыми, которые обычно выталкивают их за пределы сознания, обучаясь «не видеть». Дети этого еще не умеют и потому начинают расцвечивать клеточки окон энергичными треугольниками занавесок, выставлять туда преувеличенных размеров горшки с цветами, высовывать физиономии обитателей или — в одном из рисунков — привязывать к окнам цветные воздушные шарики...
Итак, вторая пачка рисунков свидетельствует: даже в том возрасте, в котором совсем молодые люди еще способны различать форму от формы, фигуру от фона, оттенок от оттенка, им нечего различать в естественном для них окружении, ибо оно лишено различий. Это, казалось бы, самоочевидно. Но практика работы в городах, общение с горожанами и с теми, от кого в разной степени зависят судьбы городской среды, убеждает: далеко не очевидно. Лишь выложив рядом рисунки из двух пачек, сталкиваешь людей с «показательством» вместо плохо воспринимаемых доказательств. Острее проступает гигантская ценность старой городской среды и ее структуры — и тогда, когда в этой среде нет ничего с искусствоведческой точки зрения выдающегося, она ценна уже тем, что есть. Острее проступает масштаб нешумной драмы, развертывающейся на наших глазах: подрастают поколения, для которых «пустыня» является естественной средой обитания.
Оба типа среды — обучающие системы, и голодание первого десятка лет жизни компенсировать в дальнейшем чрезвычайно трудно, даже если прилагать к этому специальные усилия.
Заметим кстати: переставая рисовать в шестом классе, школьники стремительно разучиваются видеть, отмечая вокруг лишь то, что им нужно. В школе, расположенной на «пограничье» старого города, откуда собрана первая пачка, мои помощники провели контрольный опрос десятиклассников. Молодые люди очень точно воспроизводят все, что есть по сторонам дороги, «исполняющей обязанности» главной улицы, которая соединяет старый и новый город: магазин «Глобус», магазин «Обувь», киоск с мороженым, телефонная станция... Это они знают. Но уже «не видят» характерного поворота улицы, не могут припомнить чего-либо приметного и в зданиях, обладающих характером. Этого они не умеют.
В мою задачу не входит подсказывать горожанам выводы, особенно конструктивные выводы. Мы должны их выработать вместе — на выставке рисунков из обеих пачек.

В. Глазычев