Об исторических ландшафтах (часть 1)

Статья известного советского искусствоведа Г. И. Вздорнова затрагивает одну из острых проблем современности, связанную с охраной памятников и с охраной исторических ландшафтов, как памятников культуры. Высказанные автором взгляды и оценки являются предметом постоянного обсуждения общественности, находятся в сфере внимания государственных органов и не всегда однозначны.

В истории русской культуры немало художественных памятников, без которых немыслима не только история искусства или, скажем, литературы в архитектуры, но и вся духовная жизнь народа. Время уплотняет смысловые оттенки, и многие из имен и названий мест давно приобрели символическое значение.
Стоит задуматься, наконец, и о том, что олицетворяют собою целые города, строительство которых велось с бережным учетом окружающего их пейзажа и привело к созданию величественных историко-художественных и архитектурно-ландшафтных ансамблей, когда воедино сливаются природа и творческая мысль человека. Представляется естественным воскресить в памяти как раз наиболее значительные исторические ландшафты Родины, ибо очевидно, что ни одно отдельно взятое произведение искусства или архитектуры не дает той многоплановости ассоциаций, которые возникают при созерцании «среды обитания», или, лучше сказать, при восприятии географической среды и следов деятельности человека в этой среде. Мы сталкиваемся тут с историей во всей ее противоречивости и полноте, живо ощущаем дыхание веков.
Я пишу эти строки и не могу удержаться от воспоминаний о своем сравнительно недавнем путешествии по одной ближневосточной стране — соседней с нами Турции. Малая Азия — перекресток цивилизаций — неудержимо вовлекает нас в эпоху легендарных походов Александра Македонского, она приобщает к цветущей жизни полисов эллинистической поры, посещение многих исторических мест осознается как повторение маршрутов апостольских времен. Атталия, Милет, Эфес, Смирна, Пергам, Сарды наряду с их греческими и римскими памятниками одними своими названиями говорят о тех раннехристианских общинах, которые словом и делом укреплялись апостолом Павлом. Миры Ликийские вызывают образ Николая Чудотворца, Эфес и его колоссальная базилика — образ Иоанна Богослова. Миф, не теряя своей изначальности, то и дело растворяется, чтобы уступить место уверенности в реальности происходившего. А когда вечернее солнце погружает в тень бесконечные гробницы на окраине мертвого Иераполиса, когда на одном из окрестных холмов еще золотятся стены мартирия апостола Филиппа, когда стадо затерянной в горах турецкой деревушки возвращается с пастбища и всякая современная городская жизнь представляется немыслимо далекой, окружающий ландшафт физически переносит нас в первые века христианства и надолго остается потом в памяти как одно из сильнейших духовных переживаний.
Нетронутость природы и находящихся в той или иной местности памятников древней архитектуры обладает волшебным свойством прямого общения настоящего с прошлым. Но стареют не только вещи и даже монументальные сооружения из прочного камня, стареет, меняется сама земля, рассыпаются горы. Об этом стоит задуматься, когда мы сталкиваемся с неудачными попытками восстанавливать одно, забывая о другом и тем самым искусственно создаем оскорбляющие глаз новые формы л предметы, не в силах вернуть их в неуловимую даль веков. В том же Иераполисе бережное частичное восстановление гробницы апостола Филиппа не вредит общему характеру ландшафта, а проведенная американской археологической экспедицией реконструкция исторических зданий в Сардах оставляет впечатление бездушного вторжения в минувшую эпоху. Точно так же недавно восстановленный римский храм в местечке Гарни близ Еревана, разрушенный землетрясением в средние века, многое потерял в своем прежнем очаровании: хотя его реконструированные части сравнительно невелики, живописные развалины храма обладали куда большей исторической и художественной достоверностью, чем восстановленное здание. Поваленные когда-то колонны и резные каменные карнизы до начала здесь реставрационных работ на удивление естественно входили в общую мрачноватую панораму гарнийского горного пейзажа. Такова пока еще не сформулированная наукой логика неподлинности очевидного и вероятного.
Исторический пейзаж беззащитен перед агрессивностью современного строительства, и там, где последнее лишено к тому же всякой архитектурной мысли, чудом сохраняющиеся «виды» заранее обречены на утрату ими полноценного воздействия на человека. Вот мало кому известное, но памятное в первоначальной истории нашего Отечества место легендарного крещения киевского великого князя Владимира — Корсунь, или Херсонес. Надо отдать должное тем, кто вскоре после присоединения Крыма к России основал новый город и порт Севастополь в стороне от развалин Херсонеса. Вплоть до недавнего времени Херсонес обладал совершенно особой характерностью: древний город с его многочисленными археологическими и архитектурными памятниками находился на положении «пригорода» Севастополя и вместе с тем их разделяла достаточно обширная «ничейная» земля. Но в семидесятые годы Севастополь, прекрасно восстановленный после войны, красивый, по-южному уютный, раздвинул привычную городскую черту, и одна из его окраин вплотную приблизилась к оборонительным стенам Херсонеса. А между тем эта местность настолько богата историческими ассоциациями, что ее следовало бы оградить от Севастополя как можно более широкой полосой отчуждения, развивая новое строительство в совершенно противоположном направлении. Херсонес буквально на наших глазах превращается в экскурсионно-развлекательный придаток современного города. Последний нанес ущерб не только собственно заповеднику: он похоронил под собою значительную часть древних полей, так называемую хору, которая была постоянным предметом изучения историков античного сельского хозяйства. Если же отвлечься от проблемы новых микрорайонов Севастополя под стенами Херсонеса и задуматься о его значении в юбилейный год, то следовало бы, вероятно, восстановить полуразрушенный в войну соборный храм св. Владимира. Сооруженная более ста лет назад (в 1861 — 1892 гг.). Эта неовизантийская церковь странным образом гармонирует с общей панорамой римско-византийского городища, как вяжутся с ним и другие постройки бывшего здесь Херсонесского монастыря, в которых ныне размещается превосходный историко-археологический музей.
Согласно Повести временных лет, Владимир Святославич принял «греческий закон» в Корсуни в 988 г. и тогда же вернулся в Киев, где произошло уже массовое крещение киевлян. В прошлом столетии, когда пробудилось национальное самосознание русских, исторический факт вхождения Руси в европейскую семью христианских народов был отмечен сооружением в Киеве, на одной из приднепровских круч, монументальной бронзовой фигуры князя Владимира с крестом в руке. Это памятное для всех нас место получило с тех пор название Владимирской горки. Чтобы лучше понять и прочувствовать подлинно эпическую красоту открывающегося с Владимирской горки исторического ландшафта и вместе с тем не менее замечательного вида с реки на центральную часть древнего Киева, послушаем нового летописца великого города — матери всех других русских городов, или, по выражению М. А. Булгакова, просто Города с большой буквы, который не нуждается в прибавочных эпитетах и уточняющих названиях. Булгаковский текст тем более впечатляет, что автор, намеренно не упоминая о роскошном майском цветении садов и с ума сводящих соловьях киевской весны, описал Город в дни тяжких испытаний и сурового для здешних мест декабря.
«Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами. Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и. уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных сумерках, царствовал вечный Царский сад. Старые, сгнившие черные балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи, над шоссе, вьющимся по берегу реки, и темная, скованная лента уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает глаза, где седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море. Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и верхнего Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в излучине замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий, смягчался и ворчал довольно глухо. Вся энергия города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Свет с четырех часов дня начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых фонарях, и фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных сплошных окнах электрических станций, наводящих на мысль о страшном и суетном электрическом будущем человечества, в их сплошных окнах, где были видны неустанно мотающие свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие самое основание земли. Играл светом и переливался, светился, и танцевал, и мерцал Город по ночам до самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом. Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням. Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над темными пологими далями московского берега, от которого были перекинуты два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в слободку на том берегу, другой — высоченный, стреловидный, по которому прибегали поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю шапку, таинственная Москва». Но не только бронзовым Владимиром славились сады и бульвары на отвесных берегах Днепра. Одна за другой, цепью исторических воспоминаний, возвышались над купами дерев прекраснейшие храмы: начиная с Андреевского спуска, где весело играли на солнце нарядными золотыми гирляндами купола Андреевской церкви, воздвигнутой по чертежам Растрелли и названной так по имени легендарного просветителя Руси, первозванного апостола Андрея, в сторону Печерска протянулись церковь Трех святителей, Михайловский Златоверхий монастырь, Спас на Берестове, Лавра с ее многочисленными куполами и гигантской колокольней, наконец, Выдубицкий монастырь, а за ними, в недрах самого города, стояли еще и другие храмы, Десятинная церковь и Святая София. Вид на город с левобережья был, несомненно, единственным по протяженности и красоте, созданной самой природой и обогащенной выдающимися архитектурными памятниками XI - XIX вв.
Но где ты, несравненный Город? Где твоя монументальная летопись, запечатлевшая века и жизнь наших далеких предков? В 1935 г. была разобрана стасовская Десятинная церковь. в 1936-м — Михайловский Златоверхий монастырь. В немецкую оккупацию погибла [ при невыясненных обстоятельствах великая Успенская церковь в Печерской лавре. Исчезли многие другие церковные и нецерковные старинные памятники. На их развалинах воздвиглись умопомрачительной «архитектуры» административные и жилые дома, а на приднепровском конце Крещатика — беломраморный музей новейшей советской истории, само местоположение которого в долине, где, по преданию, происходило крещение киевлян, является символом недавнего неприятия всей прошлой действительности. Под предлогом увековечения подвига советского народа в годы Великой Отечественной войны (кто может поднять голос против?) между Лаврой и Выдубицами, в средоточии исторических холмов, стараниями бездарных проектировщиков был выстроен еще один музей, архитектура которого оставила далеко позади даже пресловутый московский мемориал на Поклонной горе. А на «музее», напоминающем крематорий, где вряд ли ночуют музы, на стометровую высоту вознеслась железобетонная фигура Матери-Родины, в сравнении с которой не только бронзовый Владимир, но и колокольня близлежащей Лавры воспринимаются ныне жалкими потугами ненужной старины. Соревнуясь с чиновниками от искусства, равнодушными к исторической памяти, но всегда старающимися выслужиться перед властью, не остались в стороне и архитекторы-реставраторы: на подлинных остатках Золотых ворот XI века, мирно стоявших в уютной зелени на крохотной площади в центре старого города, они возвели в предполагаемую натуральную величину мрачную имитацию древнего оборонительного сооружения. Трудно даже вообразить, до какой степени чужды характеру зеленого и веселого Киева да и всей присущей украинскому народу национальной мягкости эта колоссальная казенная символика и тянущаяся за ней «реставрация». Как будто это нельзя было осуществить в другом месте и других формах! Где ты, единственный и неповторимый Город? Ты все еще прекрасен, но уже не столько общими планами и видами, сколько обломками прежнего города: отдельной улицей, отдельным зданием, отдельным названием. Как тут не вспомнить давно сказанные, еще в разгар первой мировой войны, слова одного ученого, вставшего на защиту историко-архитектурных ландшафтов наподобие вида нагорного Киева: «...Губить вид-памятник и губить его без всякой нужды, имея возможность удовлетворить запросы новой жизни другим, более целесообразным путем — и бессмысленно, и преступно... Мы любим теперь, под влиянием бредового угара войны, обвинять германцев в вандализме... Но что мы делаем у себя? Мы собственными руками губим, имея полную возможность избежать этого, одну из величайших своих святынь, собор соборов, и когда нам говорят: «Вы варвары и невежды!», мы лицемерно отвечаем: «Мы губим, но из любви к отечеству!» Так, даже великие минуты истории не могут научить нас истинному патриотизму, горячей, сознательной любви не к своему, а к общему народному достоянию».
В одной из наших газет время от времени появляется полоса с материалами под общим названием: «О Москве с надеждой и любовью». В этой популярной (нагибинской) фразе, к сожалению, отсутствует нужное здесь слово «боль». Я гляжу из окна своего дома и вижу бесконечные унылые дома-колумбарии — дома современной «белокаменной» Москвы. Преобладающий цвет, впрочем, не белый, а разных оттенков серый и даже грязно-серый. Миллионы советских людей, и москвичи в частности, живут в одинаковых домах, в одинаковых квартирах-клетках, в одинаковых микрорайонах или кварталах. Какая уж тут историческая память и забота о памятниках, преемственность поколений и краеведение, если самой средой обитания отбивается вкус к прошлому, и подрастающее поколение не знает не только истории своей Родины, но и своего двора, родословной своей семьи. В годы культурной революции, когда религия фактически была объявлена вне закона, в одной только Москве с лица земли исчезло не менее двухсот церквей, которые составляли характернейшую особенность города. В их числе прекраснейшая по архитектуре церковь Успения на Покровке конца XVII в., Никола Большой крест того же времени на Ильинке и возведенный на всероссийские сборы храм Христа Спасителя на Волхонке — памятник народному подвигу в годы войны с Наполеоном. На Красной площади снесен Казанский собор, с возведением которого была связана более ранняя, но столь же знаменательная страница из истории освобождения Москвы от польско-литовских интервентов в 1612 г. Наконец, в самом Московском Кремле (в «сердце нашей Родины») были взорваны Чудов и Вознесенский монастыри, а много позже, уже на нашей памяти, разобран еще и Новый Арсенал, вынужденный уступить место Дворцу съездов. Снесены не только многие церковные и нецерковные здания, крепостные стены и башни, старинные ограды, решетки, фонтаны и монументы, но даже и ранние советские памятники! Неузнаваемо и, конечно, в худшую сторону изменились все площади и даже целые городские кварталы — как, скажем, Лубянская площадь, застроенная теперь тремя устрашающими административными зданиями, или старинные приарбатские переулки, ощерившиеся посохинскими небоскребами новоявленного Калининского проспекта.
Кто бывал в Ленинграде, тот знает, что большинство взятых здесь на государственную охрану исторических зданий имеют специально для них изготовленные памятные доски с указанием названия дворца или дома, времени его сооружения и имени архитектора. Существуют и печатные каталоги памятников архитектуры Ленинграда и его окрестностей. Этим наглядно закрепляется их место и значение в истории города. Не то в Москве! Лишь единичные здания, наподобие старого Московского университета Жилярди, снабжены памятной доской. Вероятно, еще с тех, теперь уже давних, времен, когда разгорелась бесплодная писательская борьба за сохранение Дома Фамусова на Пушкинской площади, где намечалось строительство нового здания редакции газеты «Известия», кто-то решил не указывать на историческую и художественную ценность московских памятников архитектуры: их списки до сих пор погребены в недрах учреждений, ведающих реконструкцией Москвы, и немудрено, что всякий, кто покушается на судьбу очередного старого московского дома, может резонно ответить, что ему ничего не известно о его ценности. Что же говорить о российской провинции! Известны города, где «умные» руководители уже давно избавились от всех памятников старины, чтобы охранить себя от хлопот, связанных с их реставрацией.
«Света, больше света!» Слова угасающего Гёте звучат ныне как нельзя более кстати применительно к нашему умирающему прошлому. Больно сознавать, но исторические виды Москвы, пробуждавшие некогда священные патриотические чувства, погублены безвозвратно. В 1827 г. два молодых человека оказались на Воробьевых горах на месте закладки первоначального храма Христа Спасителя. «Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас — через четверть века вспоминал автор приводимого мною отрывка.— Постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг, обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу». В этих словах Герцена о себе и Огареве много смысла. Вид на Москву воодушевил их сердца, и до конца дней своих в избранной ими революционной деятельности они остались верными клятве. Но романтические порывы ныне поугасли, как потускнел и облик самой Москвы — и уже не с Воробьевых, а почему-то Ленинских гор, на которых Владимир Ильич ни разу не бывал и никакого отношения к ним не имел. И все же, если не говорить о панораме Московского Кремля с Софийской набережной, это единственный общий вид Москвы, который еще дает некоторое представление о ней как о городе с историческим прошлым: только отсюда пока еще видны весь Кремль с его Иваном Великим, Новодевичий монастырь, зеленые склоны холмов и Москва-река, парки Нескучного и лишь один старинный ансамбль — расположенный у подножия горы справа Андреевский монастырь — загорожен мостами и наспех сколоченными олимпийскими сараями, а напоследок еще и придавлен новым высотным зданием президиума Академии наук...

Продолжение статьи - читать.