День десятого века

В конце X века на Руси произошло важнейшее историческое событие — принятие христианства в качестве официальной, государственной религии. Активно феодализирующемуся Киевскому государству князя Владимира Святославича нужна была такая форма религиозной идеологии, которая должна была освятить в глазах простых людей социальное неравенство, закрепить незыблемое право князей и бояр распоряжаться не только имуществом, но и самими мыслями горожан и смердов. Выбор подходящей религии — «выбор веры»— шел на протяжении доброго десятка лет. Сначала Владимир пытался реорганизовать древнее язычество, выстроить всех языческих идолов в строгом иерархическом порядке во главе с киевским Перуном. Однако традиционная форма верования именно потому, что она была традиционной, не соответствовала тому социальному сдвигу, который привел к возникновению антагонистических классов. Новый социальный порядок требовал и коренной перестройки идеологии. Окончательный выбор пал на христианскую религию в форме, утвердившейся к тому времени в Византии, с которой Русь поддерживала тогда наиболее оживленные связи.
Принятие христианства, состоявшееся в 988 или 989 году в Киеве, сыграло колоссальную роль в дальнейшем развитии феодального государства, закрепив княжескую и боярскую власть на всей территории Русской земли и создав средство постоянного морального воздействия на «простую чадь»— ремесленников и крестьян. Вместе с тем оно укрепило связи Руси с соседними странами и оказало громадное влияние на все последующее развитие культуры в нашей стране, самым мощным образом сказавшись в архитектуре, живописи, музыке, литературе.
После крещения киевлян Владимир Святославич предпринимает активные действия по распространению христианства на другие русские земли, среди которых особую роль великой северной столицы играл Новгород. Как проходило крещение в Новгороде? Было ли оно мирным или насильственным? Как скоро после Киева христианизация коснулась Новгорода?
С первым вопросом связан десятки раз обнаруженный при раскопках Новгорода факт очень долгого существования языческих верований рядом с официальной религией. В домах новгородцев даже в XIV и XV веках находилось место для идола-домового. Часто встречаются языческие амулеты. Особенно замечательны так называемые змеевики — медальоны для ношения на шее, на одной стороне которых изображен языческий, а на другой — христианский символ. В зависимости от обстоятельств средневековый новгородец мог молиться тому или другому богу. Сохранение языческих представлений, несомненно, было и одной из важных форм народного протеста против государственной христианской религии. Вот почему вплоть до XVI века в проповедях священников постоянно говорится с особым гневом о наузах и оберегах (амулетах), которые запрещается носить, о «бесовских игрищах», на которые запрещается ходить, об «идольских капищах», которые предписывается разрушать.
Второй вопрос вызван большим разнобоем указанных в летописи дат крещения Новгорода. Разные летописи называют 6496, 6497, 6498, 6499 и 6500 годы, то есть расходятся между собой до пяти лет. Возникшая в XVI веке громадная патриаршая Никоновская летопись даже попыталась устранить этот разнобой, написав, что Новгород был подвергнут крещению дважды. Однако, как показывает внимательный анализ никоновского рассказа, такая версия в высшей степени вынужденна и искусственна.
Вопросы, как и когда произошла христианизация Новгорода, взаимосвязаны. Попробуем решить их, обратившись сначала к более древним, чем Никоновская, летописям, а затем к археологическим материалам.
Известно, что летописание в древней Руси находилось под постоянным и бдительным контролем церкви. Сами церкви чаще всего служили местом создания летописей и их сводов. Основой Новгородской летописи, в частности, послужил владычный летописец', создававшийся при дворе новгородских архиепископов («владык»). Древнейшая дошедшая до нас новгородская запись о крещении содержится в Новгородской 1 летописи младшего извода, рукопись которой относится к середине XV века. (В Новгороде была создана и более древняя рукопись такой летописи, датируемая XIII — первой половиной XIV века, но, к сожалению, ее начальные тетради, в которых описываются ранние века новгородской истории, были утрачены еще в древности, а сохранившаяся часть начинается с описания событий 1016 года.)
Новгородская летопись описывает крещение как радостное для новгородцев событие. В Новгород пришел из Киева от князя Владимира архиепископ Иоаким Корсунянин, разрушил языческие требища, срубил деревянный идол Перуна и приказал бросить его в Волхов. Идола связали веревками и волокли по грязи, избивая палками. Иоаким распорядился, чтобы никто не смел вытаскивать Перуна из воды. В это время житель одного из окрестных селений вез с реки Питьбы, впадающей в Волхов чуть ниже Новгорода, горшки на продажу в Новгород. Он подошел к мосткам, к которым была привязана его лодка, и увидел, что Перуна прибило к этим мосткам. Тогда он оттолкнул его шестом и сказал: «Ты, Перунище, досыта ел и пил, а теперь плыви прочь». Все это описано под 6497 годом от сотворения мира, то есть под 989—990 годами нашего летосчисления.
К XV же веку относится другая версия этого рассказа, записанная под тем же 6497 годом в Псковской I летописи. Начинается псковский рассказ теми же, слово в слово, фразами, что и новгородский. Но в нем нет никакого сообщения о человеке с реки Питьбы, зато повествование украшено «подробностями» о поведении избиваемого палками Перуна. В Перуна вошел «бес» и стал кричать: «Ох, ох мне! Достался я немилостивым рукам». Когда идол проплывал под Великим мостом через Волхов, то он свою палицу забросил на мост и предрек, что новгородцы в отместку за нанесенное ему оскорбление будут постоянно на мосту драться палицами. Здесь, разумеется, содержится намек на постоянную борьбу между сторонами и концами города, главные столкновения в ходе которой происходили именно на Великом Волховском мосту.
Сравнивая эти две летописные версии, мы должны особое внимание обратить на то, что они совпадают между собой только в той части, которая говорит о факте уничтожения статуи Перуна и разрушения языческих святилищ. То, что оба легендарных рассказа — о приезжем с Питьбы и о перуновых палицах — существуют раздельно, в разных летописях, говорит о позднейшем их возникновении. В более раннее время летописное сообщение о крещении Новгорода было вовсе лишено этих легендарных дополнений.
В конце концов в одном из летописных сводов обе версии объединяются в цельный рассказ, где фигурируют и продавец горшков, и палицы, брошенные Перуном. Последние даже были имитированы в Новгороде для вящего подтверждения легенды. Об этом мы узнаем из приписки на полях экземпляра Степенной книги, принадлежавшего знаменитому патриарху Никону, одно время новгородскому митрополиту: «Последи же во 7160 году последний палицы у святого Бориса и Глеба взем Никон митрополит новгородцкий пред собою сожже, и тако преста бесовское то тризнище отоле со оловены-ми наконечники тяжкими». Значит, до 1652 года эти фальшивые палицы хранились в новгородской церкви Бориса и Глеба в Кремле.

Итак, никаких подробностей конкретного характера о крещении Новгорода мы из дошедших до нас летописей не можем извлечь. Кроме даты 989—990 год, которую еще требуется проверить. Как отнеслись массы новгородцев к свержению Перуна и христианизации, из летописного рассказа выяснить невозможно. Тащить Перуна за веревки и бить его палками, естественно, могли и присланные из Киева дружинники-миссионеры.
Но есть еще одна версия рассказа о новгородском крещении, версия, к которой историки привыкли относиться если не с пренебрежением, то, во всяком случае, весьма подозрительно. Эта версия содержалась в рукописи, до нас не дошедшей, но побывавшей в руках известного русского историка XVIII века Василия Никитича Татищева, который частично изложил, а частично воспроизвел ее текст в своей «Истории Российской».
Речь идет о так называемой Иоакимовской летописи. Летом 1748 года, собирая материалы для этой «истории», Татищев получил от своего «ближайшего свойственника» Мелхиседека Бощова, архимандрита одного из украинских монастырей, три тетради, «из книги сшитой выняты», в которых содержалась часть какого-то летописного текста. «Письмо» в тетрадях было «новое, но худое, склад старой, смешанной с новым, но самой простой и наречие новогородское». Характеризуя эту рукопись, Татищев писал: «Начало видимо, что писано о народах, как у Нестора, с изъяснениами из польских [историков], но много весьма неправильно, яко славян сарматами и сарматские народы славянами имяновал и не в тех местах, где надлежало, клал, в чем он, веря польским, обманулся. По окончании же описания народов и их поступков зачал то писать, чего у Нестора нет, из которых я выбрал токмо то, чего у Нестора не находится или здесь иначей положено, как следует».
Сделав выписки, Татищев отослал рукопись обратно.
От Иоакимовской летописи сохранились лишь опубликованные выписки Татищева, и споры о ней не умолкают до сегодняшего дня. Очевидно, что в руках великого историографа побывала некая поздняя летопись, написанная не раньше конца XVII века. Сам Татищев не сомневался, что Иоаким, упомянутый в начале летописи (по нему она и получила свое имя), был тем самым Иоакимом Корсунянином, при котором состоялось крещение Новгорода. Однако современные исследователи полагают, что речь скорее шла о другом Иоакиме, который в 1672—1674 годах был новгородским митрополитом, а затем стал московским патриархом.
Современное мнение об этой рукописи лучше всего сформулировано академиком .Михаилом Николаевичем Тихомировым: «Нет никакого сомнения, что эта летопись была сочинена каким-то довольно образованным автором, использовавшим источники различного характера. Этот автор в сущности поступал так же, как делали другие его современники, превращая названия городов в собственные имена и не стесняясь выдумывать различного рода названия местностей и личные прозвища на основании собственных домыслов... В. Н. Татищев передал содержание Иоакимовской летописи довольно подробно. Это избавляет нас от необходимости анализировать содержание этой летописи, которая не может быть источником для каких-либо построений по истории древней Руси, но является прекрасным произведением, характеризующим русскую историографию XVII века».
Этот приговор, разумеется, весьма суров, но он не учитывает некоторых смягчающих обстоятельств. Сам же Тихомиров ведь не сомневался, что не известный нам автор использовал «источники различного характера». Задача историков состоит в том, чтобы внимательно разобраться именно в источниках Иоакимовской летописи, выяснить, что в ней опирается на известные нам летописи более раннего времени, что взято у «польских», а что составляет вымысел самого автора.
С этой точки зрения особое место в Иоакимовской летописи занимает обширный рассказ о крещении Новгорода, отличительной особенностью которого оказывается то, что он написан от первого лица. Это самостоятельная повесть, использованная летописцем. В повести, как и писал Тихомиров, есть выдуманные и построенные по излюбленной модели XVII века имена: жрец Богомил, прозванный Соловьем «сладкоречиа ради», тысяцкий Угоняй, посадник Воробей сын Стоянов, и все же очень сильное впечатление, создающее эффект присутствия рассказчика при самом событии, производят постоянно встречающиеся выражения: «егда приидохом», «мы же стояхом... ходихом... учахом люди, елико можахом», «и тако пребыхом два дни», «того ради повелехом», «разметанную церковь паки сооружихом»— все в первом лице множественного числа.
Другая особенность этого рассказа — совершенно необычная версия самого описываемого события. Здесь нет ни уже знакомого нам приезжего с Питьбы, ни Перуновых палиц, но — самое главное — есть зато красочное изображение того, как решительно сопротивлялись новгородцы крещению, как не желали они принимать христианскую веру. По существу своему эта повесть настолько необычна, что без специальной проверки независимыми источниками пренебрегать ею просто невозможно. Ее полнейшая внелетописность, независимость от бытовавших в летописи на протяжении по крайней мере двух с половиной веков официальных легенд говорит как будто о сохранении запечатленного ею рассказа в народной памяти или в кругу той литературы, которая подвергалась особому гонению со стороны церкви — как несоответствующая официальной точке зрения.
Пора однако изложить рассказ Иоакимовской летописи о крещении новгородцев.
После крещения киевлян Владимир распорядился о насаждении христианства во всех других русских городах. В Новгород он отправил для сокрушения языческой веры своего дядю Добрыню. Когда новгородцы узнали об этом, то собрали вече и принесли на нем клятву не пустить Добрыню в город и не дать уничтожать идолов. Добрыня пришел на Торговую сторону, но новгородцы разобрали Великий мост, вооружились, а на остатках моста у Софийской стороны поставили два порока (метательные машины) с запасом камней — как «против сущих врагов своих». «Мы же,— сообщает рассказчик,— стояли на Торговой стороне, ходили по торжищам и улицам и учили людей христианской вере, как только могли».
Возглавил сопротивление Добрыне высший жрец Богомил, прозванный Соловьем. Два дня продолжалось противостояние двух сторон города, во время которого новгородский тысяцкий Угоняй ездил повсюду с призывом: «Лучше нам умереть, чем отдать своих богов на поругание». Жители Софийской стороны разграбили дом Добрыни (на Софийской стороне и позднее существовала Добрыня улица, начинавшаяся от Волхова близ южной границы современного кремля), избили его жену и родственников. Тогда княжеский тысяцкий Путята, заготовив ладьи, выбрал из пришедших с миссионерами ростовцев пятьсот мужей и ночью переправился с ними на Софийскую сторону, «выше града», то есть как раз туда, где начиналась Добрыня улица. Эта переправа осталась незамеченной, так как жители Софийской стороны полагали, что к ним переправились свои же новгородцы, спасающиеся от крещения. Путята с войском дошел до двора Угоняя, схватил его и других бывших с ним мужей и отправил их за реку к Добрыне. Услышав о происшедшем, около пяти тысяч новгородцев Софийской стороны обступили Путяту с его отрядом, «и бысть междо ими сеча зла». По пути к месту битвы жители Софийской стороны разобрали по бревнышку церковь Преображения и разграбили дома христиан.
Все это происходило ночью, а когда стало светать, Добрыня со своими людьми подоспел на помощь Путяте и применил военную хитрость. Он приказал «у брега некие домы зажесчи», чем новгородцы были устрашены. Они бросились тушить огонь, битва прекратилась, и руководители восставших пришли к Добрыне просить мира.
После этого Добрыня сжег деревянных идолов, а каменных разбил и приказал бросить в реку. Новгородцам было указано всем принять крещение. Многие пошли креститься сами, боясь расправы, но иных воины тащили силой и крестили мужчин выше моста, а женщин — ниже. Кое-кто пытался уклониться от обряда, заявляя, что уже окрещен. Тогда Добрыня приказал выдавать каждому прошедшему крещение нательный крест, который служил гарантией от такого обмана. Церковь Преображения, разрушенную перед битвой, соорудили заново. До сего дня, завершает свое повествование рассказчик, люди поносят новгородцев: дескать, «вас Путята крестил мечом, а Добрыня огнем».
Таков рассказ. Что в нем возможно проверить, принимая во внимание, что со времени изображенного в нем события прошло почти тысяча лет?
Могло ли что-нибудь здесь описанное оставить хотя бы следы, способные сохраниться до нашего времени? На мой взгляд, могло. Во-первых, в повести упоминается, что в Новгороде еще до официального крещения существовала некая община христиан, что она находилась на Софийской стороне и здесь была церковь, посвященная празднику Преображения, которую восставшие сначала разрушили, а потом вынуждены были восстановить. Во-вторых, здесь описан устроенный Добрыней пожар на берегу Волхова выше кремля. Следы пожаров в виде зольных и угольных прослоек хорошо сохраняются в почве, Новгорода, а поскольку способом дендрохронологии мы научились датировать сооружения, следовательно, и предшествующие такому новому строительству пожарища возможно датировать с предельной точностью.
Попробуем сначала разобраться с церковью Преображения. Если она действительно существовала в столь раннее время, то где могла находиться? Район ее поисков достаточно узок. Ведь в X веке Новгород был еще далеко не столь большим городом, каким он стал в эпоху своего расцвета, в XIV веке. Археологические исследования, проведенные в разных районах Новгорода, позволяют примерно очертить его границы в интересующий нас период конца X века.
В пределах этой территории на Софийской стороне в более позднее время существовало только две Преображенские церкви. Однако одна из них — над воротами кремля — не может нас интересовать: существуют прямые указания источников на то, что она впервые была сооружена в 1264 году, то есть спустя почти триста лет после крещения Новгорода. Другая Преображенская церковь находилась в Неревском конце, на Разваже улице, к северу от кремля.
Первые дошедшие до нас летописные сведения об этой церкви, правда, относятся только к 1421 году, однако они касаются не первоначального строительства храма, а создания его уже в камне. Как правило, церкви в Новгороде строили сначала из дерева, а затем, спустя долгий срок, их заменяли каменными постройками. Так было, в частности, и со знаменитым Софийским собором, который сразу же после официального крещения был возведен из дубовых бревен, а спустя шестьдесят лет заменен ныне существующим каменным храмом. Так было и с подавляющим большинством других новгородских церквей. На особую древность первоначальной постройки Преображенской церкви на Разваже может указывать одно весьма значительное обстоятельство. В ней и в позднейшее время существовал прпдел, небольшой пристроенный к главному зданию церкви храм, посвященный святому Василию Кесарийскому. Но этот святой был «небесным покровителем» князя Владимира Святославича, при котором произошло официальное крещение Руси. Когда крестился сам Владимир, то ему дали новое имя — Василий.
Есть и другие данные, указывающие как будто на особую роль этого прилегающего к кремлю района Неревского конца в крещении Новгорода. Как раз этот район лучше всего известен археологам, так как здесь в 1951 —1962 годах производились самые обширные в Новгороде раскопки, вскрывшие территорию общей площадью около 10 тысяч квадратных метров. Раскопанный участок отстоит от места Преображенской церкви (каменные остатки которой также были исследованы) всего лишь на 90 метров. Нет ли на Неревском раскопе каких-либо следов пребывания здесь христиан во времена, предшествующие крещению, или следов расправы над ними в ходе восстания против киевских миссионеров?
Судите сами. В ходе раскопок удалось установить, что в 989—990 годах здесь были сооружены новые мостовые Великой и пересекавших ее Холопьей и Козмодемьянской улиц, а также многочисленные жилые и хозяйственные постройки нескольких больших усадеб. Сооружены потому, что все постройки предшествующего времени были уничтожены пожаром, захватившим всю громадную площадь раскопанного участка.
Такие пожары в деревянном городе случались довольно часто. Порой в Новгороде выгорали целые его концы. Иногда сгорал почти весь город, на обеих сторонах Волхова, и совсем не обязательно каждый пожар связывать с событиями политической жизни. Но сейчас мы имеем дело с совершенно особым случаем.
Когда при раскопках была пройдена пожарная прослойка и началось исследование сгоревших в 989 году домов, то на одной из усадеб был найден клад серебряных восточных монет, состоявший из 60 целых дирхемов и 811 обломков. Самая младшая монета в этом кладе чеканена в 972 году. Разумеется, чеканенные в Багдаде или Самарканде монеты приходили на Русь не в год их чеканки, а спустя заметный срок. Прежде исследователи русских кладов считали, что на путешествие монеты из Средней Азии или с Ближнего Востока на Русь требовалось не менее 50 лет. Теперь, благодаря хотя бы этой новгородской находке, мы знаем, что такое путешествие не было столь медлительным. Младшую монету Неревского клада отделяет от перекрывшего клад пожарища только 17 лет.
Спустя три года, когда раскоп был расширен, на другой усадьбе того же комплекса нашли еще один клад, состоящий на этот раз из 131 целого дирхема и 604 обломков монет. Датой младшей монеты в нем был 975 год.
Оба клада не были спрятаны на большой глубине. Прежние хозяева не собирались скрывать свои сокровища на долгие годы. Деньги лежали под половицами, там, откуда в любой момент можно было извлечь нужную сумму или, наоборот, добавить в домашнюю казну горсть новых монет. В деревянных городах именно так хранили ценности, которым в любую минуту мог угрожать истребительный пожар.
Почему же эти ценности, принадлежавшие разным людям, спрятанные в разных домах и на разных усадьбах, так и не были извлечены из земли, когда после пожара жизнь снова начала налаживаться, когда жители участка смогли восстановить свои мостовые и дома? Ответ ясен. В 989 году здесь не только горели дома, шла расправа с жителями, их уничтожение. Люди, которые так хранили свои деньги, погибли. В противном случае они перекопали бы пожарище, чтобы извлечь из-под него немалые для того времени ценности. Общий вес обоих кладов равен примерно полутора килограммам серебра.
Кого убили во время пожара в 989 году? Найден ответ и на этот вопрос. В том же слое, который предшествует пожару 989 года, а начал откладываться в 972 году, между настилами Великой улицы обнаружен совершенно неожиданный для этого времени предмет — медный нательный крест с изображением распятого Христа. Эта находка могла бы считаться совершенно случайной, если б не все сопутствующие и уже известные читателю обстоятельства. Действительно, и до 989 года в Новгороде на Неревском конце, по соседству с церковью Преображения, жили члены христианской общины, их жилища были сожжены в 989 году, а часть их самих погибла тогда же.
Существует и еще одна важная находка, как кажется, имеющая отношение к тому, о чем здесь рассказано. Летом 1953 года на одной из усадеб Великой улицы в слое начала XII века были обнаружены две резные дубовые колонны, происходящие из какой-то более ранней постройки, но тогда, в начале XII века, использованные вторично, при замощении двора усадьбы. Из дуба в Новгороде жилых и хозяйственных домов не строили. Дубовые бревна шли на сооружение церквей. Тогда, в 1953 году, было высказано мнение, что колонны происходят из древнего дубового Софийского собора. Однако деревянная София сгорела в 1045 году. Слишком велик получается срок, прошедший между ее гибелью и вторичным использованием найденных колонн. Слишком велико и расстояние между местом раскопок и Софийским собором. Тащить так далеко тяжелые резные плахи, украшенные изображениями кентавра, грифона и пышных цветов, чтобы замостить ими двор... Так не являются ли эти колонны остатком древней Преображенской церкви, располагавшейся здесь же, по соседству? В начале XII века ее могли обновить, поставить на месте прежнего храма новый, а материал старой церкви использовать для разных хозяйственных нужд.
Обратимся теперь к другому сюжетному эле-. менту в рассказе Иоакимовской летописи. Сжигал ли Добрыня дома новгородцев на Софийской стороне, выше кремля? Именно на этом участке ведутся в настоящее время большие раскопки, начатые в 1973 году.
Здесь также подробно исследованы слои конца X века и обнаружено, что послепожарное восстановление застройки на береговом участке Людина конца было предпринято его жителями в 991 году. Предшествующий этому восстановлению пожар, таким образом, может быть отнесен все к тому же 989 году.
Таким образом, мы постепенно пришли к двум важным выводам. Во-первых, официальное крещение в Новгороде произошло, вопреки разнобою летописных дат, именно в 989 году, на другой или в тот же год, когда Владимир крестил киевлян. Во-вторых, оно было насильственным, сопровождавшимся поджогами и истреблением новгородцев. Но эти выводы заставляют иначе взглянуть на степень достоверности рассказа о новгородском крещении, содержащегося в Иоакимовской летописи. Слишком многое в нем находит прямое археологическое подтверждение, чтобы полагать, что весь этот рассказ сочинен человеком конца XVII века.
И в самом деле, если попытаться обнаружить некоторые подробности этого рассказа, противоречащие официальной летописной версии, в более ранних источниках, то становится очевидным, что данная повесть в основных своих подробностях была известна летописцам уже в XV веке. Так, например, первым русским митрополитом повесть называет фантастического Михаила (а не Леона, как принято в официальном летописании). Но имя Михаила как первого русского митрополита возникает и в некоторых источниках первой половины XV века. Крестителем Новгорода повесть считает Добрыню (а не Иоакима, как принято в официальном летописании), но эта же версия отражена в Хронографе 1512 года.
Все эти наблюдения ведут к мысли о давнем существовании повести о крещении новгородцев, положенной в основу рассказа Иоакимовской летописи. Такая легенда бытовала вне официального летописания, поскольку противоречила его версии о мирном крещении Руси, но она опиралась на вполне реальные факты, сохраненные народной памятью. Это не исключает ее существенного поновления на протяжении столетий и, в частности, под пером автора Иоакимовской летописи, обработавшего ее в соответствии со вкусами XVII века.
В пользу достоверности ее главной идеи — насильственное проведение крещения и упорного сопротивления ему новгородцев — существование на протяжении долгого времени не только скрытого двоеверия, продолжающегося поклонения языческим идолам, но и наличие организованных форм язычества спустя долгий срок после официального крещения Новгорода. Летопись неоднократно упоминает волхвов, то есть языческих жрецов, которые становились во главе сопротивления князю и церкви в XI веке, и даже под 1227 годом мы прочтем в Новгородской летописи об очередной казни волхвов.
Итак, мы обратились к тому дню X века, когда в Новгороде полыхали дома, сражались и гибли люди. Трудный, жестокий, страшный это был день. И мы даже не можем назвать его точную дату. Зато можем теперь поручиться: этот день был именно таков.