Моя школа (ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ)

ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Вспоминается мне Волга-мать, отдаленные гудки пароходов и ленивые всплески разомлевшей от зноя волны. Ясно, четко, словно было-то не десятки лет назад, а всего-то вчера, вижу я желтые пески островов, гладь речную, слепящую солнцем, и мартынов — речных рыбаков. Острокрылые, как ласточки, серебристые, как рыбья чешуя, одиночками и парами пролетают они над рекой! Машет крыльями, не торопясь, беззаботно и легко проплывает мартын, словно красоту свою играючи показывает. Но недаром вниз опушен ярко-красный клюв: зорко смотрят в воду глазки карие, блестящие. А под ним в воде плывет другой мартын: клювом вверх, спинкой вниз, машет крыльями — настоящего мартына передразнивает. Река тиха, река покойна. Прыгнет ли плотица, погнавшись за мошкой, и шлепнется в воду легонько, метнется ли жерех, разбойник речной, в испуганной стайке уклеек — долго искрятся, играют водяные кольца и круги. Серебрятся, крутятся струи над корягами, камнями подводными, завивают легкие воронки в омутах, размывают отражения нежных облаков. Пузыри большие, радужные медленно плывут вдоль берегов, щурятся на солнце, как глаза большие, выпуклые. Длинноногие козявки по течению всплывают и щекочут лапками речную гладь. Она морщится, рябью мелкой покрывается, словно силится согнать назойливых, а потом забывает, успокаивается, и снова река, как зеркало, река, как стекло. Задремала, расплескавшись по теплым отмелям, окунулась в зелень тальников, в тень густую нагорного берега.
Тишина... Слышно даже версты за две, не меньше, раскричались мартыны: из-за рыбки пойманной поссорились. Слышно — далеко за речным поворотом лодку кто-то с перевоза вызывает. «Лодку дава-а-а-й»! — жалобный выводит голос вот уже час или два. «А-а-а-а-ай...» — откликается березняк правого берега, «а-а-а-ай...» — замирает в сосняках за рекой. Зноем пышут пески, разморила жара перевозчика, задремал он крепко в холодке шалаша, понапрасну плачется о лодке голос. Недвижима она, а хозяин разметался в шалаше, снится ему волжский речной сон. Будто утром рано, чуть заря, выбирает из воды он снасть. Слышит: рыба крупная ввалилась, сильно бьется, дергает хребтину. Тянет он руками снасть, что есть сил торопится, потому что шибко рвется рыбина — перекрутит поводки, уйдет. Но бегут-бегут чередой все пустые крючки самолова, бесконечная тянется снасть. Обливается потом, мечется от жара перевозчик... Заливается звонко голос за рекой.
Опустились, сели отдохнуть на бакен, на середине реки, острокрылые мартыны-рыболовы. Спрятали лапки коралловые в пенно-белые перышки, глазки зоркие прищурили, дремлют; может, тоже грезят о пескариках, красноперых плотичках. Дремлет стадо, то, что на полдень пригнал пастух, и другое, в воде перевернутое. Дремлет сам пастух, бросив лапоть недовязанный; отдыхает, не плещется рыба, спит река; только мы, ребятишки, не спим.
Засучив штанишки до колен, рукава до плеч или вовсе спрятавши рубашки под большие камни, с утра до вечера бродим мы по мелководью. Каменистая гряда длинной, острой косой выдается здесь на стрежень. Непрерывным рокотом поет вода, дрожат рябью струи переката и трясутся, как в ознобе, ветки зацепившихся за дно коряг. Помню, осторожно, не мутя воды, не бултыхая, наклонившись низко, словно цапля, всматриваешься в дно. За колышащейся сеткой отражений видны раковины, гальки, камни, темные и светлые, голые, окатанные или укрытые зеленым шелком — нитями водорослей.
Ищешь плиты плоские, широкие, наклоняешься тихонько, руки в воду запускаешь. Белые и, как чужие, под водой неуверенно и осторожно тянутся они к намеченному камню. Соскальзывают пальцы с острых ребер, в глазах рябь от бегущих переменных очертаний — словно нехотя перевертывается камень. Бокоплавы, препотешные рачки, врассыпную уплывают под камни, испугавшись света, свертывается в комок пиявка, убегает по течению муть. Смотришь — дух замрет! Стоит рыбина! Изогнувшись скобкой, прислонилась к камешку, все шесть усиков сердито растопырила, смотрит тупо в сторону, словно видеть ничего не хочет, вяло пошевеливает жабрами. Хвост прозрачный, красноватый, в мелких точках-крапинках, раздувается течением, как парус, кожа пестрая, с рисунком мраморным, поблескивает. Уже ребрами касаются дна ладони, замыкается кольцо из пальцев вокруг рыбки. Потом, хлоп! — одно движение, муть, и меж ладоней бьется, крутится, щекочет что-то маленькое и скользкое-прескользкое. «Эй, ребя, гольца поймал! Большущий!» Шум воды, пузыри — в тучах брызг летишь на берег, выпускаешь пленника в садок. Там, в водице темной, мутной еле шевелятся три гольца и глотает воздух ослабевший пескарь.
Мелкие налимчики, усатые сомята, большеголовые бычки чаще всех других были нашей добычей. А шиповки не давались! Много их сидело под камнями переката, но как схватишь — так начнет вертеть головой и уколет пальцы острыми подглазными колючками — сразу бросишь в воду с перепугу.
Помню, надоест рыбачить, потихоньку двинемся к селу, «блинчики» пуская по дороге. Разбежались, разбрелись по косогору избы, спрятались за вербы, вишни, устремили стекла тусклых окон на реку, на зеленые покосы, на заволжские леса. Пусто на селе, пахнет цветом липовым из сада и кричат, звенят стрижи, хороводами кружась у ветхой колокольни. Только близ реки, там, где длинным рядом вытянулись лодки, видны люди, не поддавшиеся сну. У шашковых снастей-самоловов гнутся спины рыбаков, за крючком крючок перебирают руки, узловатые и жилистые, как коряги речные. Пальцы в метках все: тут и там, видать, зацеплялись, разрывали кожу крючья самоловов, неудачно в воду сброшенных. «Зиньк-зинь, зиньк-зинь, зиньк-зинь», — ширкает напильник, и блестит острей иглы жало тонкое крючка. Может быть, оно или соседнее этой ночью остановит стерлядь, глубоко уйдет под кожу, в мясо нежное вопьется. «Зиньк-зинь, зиньк-зинь», — напевая, ширкает напильник — крючьев много тысяч, до вечерней зари надо все их направить.
Жарко светит солнце на рубахи выгоревшие и бросает голубые тени на песок; медленно ползут они к востоку, к вечеру становятся длинней. Ширкает без устали напильник, и без устали перебирают пальцы поводки, петли черные хребтины, очищают сор речной с грузил и поплавков. Ниже, ниже солнце — красным рыбьим глазом опускается в реку. Потянуло над рекой прохладой, заиграли струи красками зари, рыба заплескалась ближе к берегу, косяками-стаями потянулись чайки на пески. Собраны снасти на полки, черным кружевом качается хребтина: переносят самоловы в лодки — отправляются на ловлю рыбаки. Вскоре видно, как вдали на стрежне из-под весел искрами бегут круги, вьются тонким серебром вниз по течению. С мерным бульканьем уходит в воду снасть и колышется стеной из поводков и крючьев, загораживая рыбьи тропы.
Уже поздно вечером, когда река совсем погаснет, возвращаясь, долго посылают лодки всплески весел в темноту. Замигают костры на стоянке, дым душистый кудрями потянется к звездам, закипит в котлах рыбацкий ужин. Мы же, ребятишки, снова тут как тут. Сладко растянуться на песке, нагретом за день, с теплыми следами босых ног. Сладко вдыхать запах дыма, за костром следить, полузакрыв глаза, слушать шум речной, дремать. Кружатся поденки, легкие, как хлопья снега, крылья обжигают над огнем и падают на землю. Сонно булькает и всплескивает рыба на реке — далеко ли, близко ли, не скажешь; цапли хриплым криком откликаются на отмелях, и журчит незримая вода.
Рыбаки всегда угощали нас. Тот ушицы предложит из черного дымного котла, другой даст стерлядку обгорелую, круто посоленную, над углями зажаренную. От дождя и ветра прятали нас они в лодки, потешали небылицами речными, рассказами — были бородатые лучшими друзьями ребятишек.
Помню, все казалось странно мне, что приходится таиться рыбакам от начальства страшного речного, непонятно было, почему лежал запрет на лове самоловами. Думалось мне тогда, вместе с рыбаками, что закон на то и существует, чтобы людям тяжелей, трудней жилось. Помню, ясно помню, как однажды, в волжский нежный день раздавались крики яростные, дикие и бежали рыбаки к ручью. Становой явился снасти отбирать. Долго, крепко били, по грязи его валяли у ручья, отобрали револьвер, мундир порвали. А потом притихло в ужасе село, и пришел на утро пароход быстроходный, с острым, как у щуки, носом, темно-серой, жуткой краски. Вышли стражники с винтовками, потащили рыбаков на пароход, и заплакали, заголосили бабы на селе. Забурлили лопасти винта, побежала пена из-под носа, затрепался по ветру цветистый флаг — увезла речная полиция рыбаков в уездную тюрьму. За решетку посадили их над рекой рыбацкой в башне каменной макарьевской, что глядится в волжские струи...