Моя школа (О ВОЛГА, КОЛЫБЕЛЬ МОЯ!)

О ВОЛГА, КОЛЫБЕЛЬ МОЯ!
Хорошо проснуться ранним утром в свежем полумраке сеновала, отбросить марлевый полог, потянуться, раскинув загорелые руки на душистом сене, и вдруг ощутить всю полноту жизни и свежую силу в каждой клеточке тела. Лето, чудесное лето! Мне уже тринадцатый год. Вместе с братом, двумя сестрами и мамой мы приехали в конце мая в маленькую деревеньку на самом берегу Волги. Мы поселились далеко от излюбленных дачниками мест. За деревней к югу — ржаные поля без конца и края, синие васильки в зеленых полосках овса, высокие темные дубравы по долинам и склонам оврагов. К востоку — огромные заливные луга с чащами таловых зарослей и вереницами озер. На север от дома — рукой подать — крутой глинистый берег и Волга, широкая, светлая Волга с островами и песчаными косами, с буйными всплесками рыбы, с далеким звоном нежного пастушьего рожка в холодке утра и розовой дымке вечера. Утром в высокой зеленой траве и душистых зарослях шиповника я плавал среди упоительных запахов лугов, пока не начался сенокос и на оголенных гривах рассыпались толпы стогов.
Никто не мешал мне проводить время по своему усмотрению. Я начал с того, что облазил все дубравы в поисках птичьих гнезд, нашел две лисьих норы, поймал в капкан тушканчика и застрелил шесть уток за две охоты. Как и в прошлом году, отец берет меня с собой, когда приезжает на воскресные дни из города. Он сам заряжает патроны для легонькой бельгийской двустволки, которой разрешает пользоваться только под его присмотром. Наш английский сеттер Цербер — старый член семьи — отказывается признавать мои охотничьи таланты. Сплавает за убитой мной уткой и относит ее в руки отцу. Пусть так, он еще увидит, как мы стреляем. А вот по части рыбной ловли сомнений быть не может...
При доме, как водится, была лодка, а у нее два владельца — я и мой брат. Проснешься, и хотя еще ноют немного спина и руки от вчерашней поездки — здорово пришлось поработать на веслах, а уже снова тянет на реку, к легкой послушной лодке, как влюбленного к заветному месту свидания. Цепкие пальцы тоскуют по рукоятке весла, отдохнувшие мускулы жаждут новой работы и все тело просит этих привычных сильных взмахов, мягких, ритмичных толчков лодки и певучего говора воды. Что-то широкое радостное, ликующее, как музыка, наполняет меня при одной мысли о прохладной глади утренней Волги и туго натянутой тетиве перемета.
Красноперые нарядные язи и подъязики; колючие, растопыренные ерши с перламутровым блеском чешуи; ерши — это несчастье здешних мест! Они виснут почти на каждом крючке и не подпускают к насадке другую, более крупную рыбу. Ох, эти жадные, отчаянные ерши! Они и крючок-то заглатывают так глубоко, что едва вытащишь! Тягучая, густая ершиная слизь обволакивав всю мою рыболовную корзинку.
Чередуясь с ершами, выплывают на перемете из таинственных подводных недр небольшие судачки, серебристые синцы: густоперые, плоские, золотистые подлещики. Крупные лещи тащатся на перемете, лежа на боку, изредка подергивая поводок, напряженно вытянув дудочку рта, крепко зацепленную крючком! Черный и тяжелый, как сгнившая на дне коряга, выходит к поверхности воды небольшой сом, упрямо тянет перемет в сторону, шевелит длинными усами и мягкой махалкой хвоста. Этот тоже сидит на крючке крепко, надежно, не хуже ерша. В лодке же падает на спину и выставляет на вид толстое, лягушачье брюхо. Даже остроносая стерлядь, темнея под водой зубчатой спинкой, медленно тащится за леской, взлетает на воздух и мягко шлепает длинным хостом по дну лодки. Брюшко у стерляди желтое; это сквозит через кожу янтарный жир. Добрая будет уха!
За червями для насадки я отправлялся на скотный двор монастыря соседившего с деревней, где мы жили. Высокие белые стены обители, сложенные из обтесанного известняка, спускались к самому берегу Волги. Каждую весну половодье пенилось V подножия этих стен и монастырь стоял среди разлива неприступным белокаменным островом. В стародавние времена на эту твердыню приступом ходили отчаянные отряды Степана Разина, и нескладный перезвон колоколов поднимал монахов на бой. Казалось темные полосы, тянувшиеся из бойниц вниз по стенам, все еще хранят следы кипящей смолы — страшного оружия оборонявшихся. Расчетливо, но не скупясь, ее лили из высоких бойниц на головы неприятеля. Разин начисто вырезал монахов, а монастырь, не скоро оправившийся от разгрома, стал с той поры женским. Теперь ничто в этом тихом крае не напоминало о бурном прошлом.
Медленный колокольный звон плыл над гладью реки, над лазурью омутов, синеватой зыбью перекатов и белыми, неподвижно нависшими отражениями облаков. Кулички протяжно свистели на песчаных косах; далеко за Волгой и лугами, в кудрявом березняке коренного берега, звучала флейта иволги, кукушки печально и громко пересчитывали годы. Под этот колокольный звон и шелест ветра, приносившего медовые запахи лугов, медленно умирал заштатный городок Макарьев. Когда-то был он знаменит своей ярмаркой, жил широко и весело, горел и отстраивался, разорялся и снова богател. Потом «всероссийское торжище» перенесли в Канавино, ближе к губернскому городу, на самую стрелку между Окой и Волгой. Знаменитая ярмарка из Макарьевской стала Нижегородской. Кустари-сундучники, слесари и столяры потянулись следом в Нижний. Городок опустел, у половины домов доски и ставни скрыли глазницы окон. Зеленой муравой-конотопкой, пахучей ромашкой поросли отшумевшие улицы. А монастырь за высокими стенами стоял, как и встарь. Меньше стало доходов от приезжих купцов, но по-прежнему в урочные часы скотницы гнали ладных дойных коров, а черные послушницы с далеких лесных хуторов привозили кадки меда, соленых рыжиков и моченой брусники.
Рыбачить я выхожу на заре, когда длинные зеленые тени домов ложатся на седую росистую траву и алое солнце едва выглядывает из-за леса. Через тонкую рубашку пробирается свежесть утра, босые ноги обмывает холодная роса. Пастух играет за рекой, ласточки бодро щебечут у избы, и липы цветут, наполняя все вокруг сладкой свежестью лета.
За крайним домом Волга вдруг открывается передо мной. Тишина и приволье... Прозрачный туман чуть клубится над розовыми и перламутровыми переливами реки. Далеко-далеко медленно шлепает плицами пароход; в лесу за Волгой ему отвечает эхо. Крупный жерех ударил у берега и мелкие уклейки сверкнули там брызгами во все стороны. Здоровый жерех! Крепкий удар, хорошие круги по воде... Вот солнце поднялось над лесом и стены монастыря порозовели. Вот чайки светлыми жемчужинами плывут над водой. Я дышу глубоко, с наслаждением и мне кажется, что не воздух Волги, а само счастье расширяет, переполняет мне грудь. Все лето, ликующее ласковое лето впереди! Темные грозы и прозрачные радуги, гудки пароходов, смоляной запах лодок и песни сенокоса, знойный гул слепней на лесных дорогах, грибы, земляника, много-много безмятежных часов над удочками, склонившимися к этой светлой глади реки. Таинственные водовороты, какие-то вертунчики, пузыри, вереницами бегущие из глубины! большие и малые лоснящиеся круги на воде, которые у нас называют соловцами. Бегут, замирают и сглаживаются соловцы, переливаются, дрожат и катятся вниз по течению светлые зайчики! играющие на дне. Стайки проворных мальков, вытянувшись длинной вереницей, тянутся вдоль берега у самого заплеска, где мягко булькает и шелестит волна. А там, поглубже, как серые тени, видны рассыпанные стаи пескарей, и время от времени сверкает серебристый бочок круто повернувшейся рыбки. Еще дальше зеленоватая густая мгла омута, невидимая и таинственная жизнь под глубоким яром. Там стаи лещей и усатые скользкие сомы, остроносые стерляди, несметные табуны рыбьей мелкоты, полосатые красноперые окуни — подводные сокровища, из которых крючок нашего брата рыболова вот-вот выловит настоящую золотую рыбку.
Мысли мои бессвязны и радужны. Стоя над рекой, я теряю драгоценные минуты раннего утра. Хорошо бы сейчас к омуту, где упустил крупного леща. Да черви почти кончились. Надо накопать сотню-другую красных, навозных, тех, что брызжут желтоватым пахучим соком, живучих и вертлявых на крючке, лакомых для рыбы.
С трудом отрываюсь от Волги, иду к монастырю. Тонкие березовые удилища пружинят на плече и постукивают в такт шагам. Осторожно проскальзываю в монастырские ворота. Высокие стены, чужой, непонятный, но строго налаженный быт невольно гнетут и давят. Я чувствую, что становлюсь маленьким, безгласным и онемевшим, прячусь от старых и важных монахинь...