«Простодушие и преданность» (3 часть)



Окончание. Начало статьи - читать.

Автор и герои
В последние месяцы работы над «Дон Кихотом», незадолго до конца собственной жизни, автор иногда    почти неразделим с героем.
Оба они все старше, все беднее, все несчастнее, насмешки над ними все злее. Знатные французы, посетившие Испанию в 1615 году, спрашивали о Сервантесе, чья слава уже шла по Европе; им отвечали, что он «старик, солдат, идальго и бедняк». Просвещенные северные соседи удивились, отчего Испания не озолотила такого человека; впрочем, один из французских кавалеров глубокомысленно заключил: «Если заставляет его писать нужда, дай бог, чтобы он никогда не жил в достатке, ибо своими творениями, будучи сам бедным, он обогащает весь мир» (как не вспомнить Пушкина: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет»).
Ничего не зная о подобных речах, сеньор Дон Кихот рассуждает на близкую тему со своим Санчо (после того, как им удалось спастись от герцогского гостеприимства): «Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища... Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с человеком... Блажен тот, кому небо посылает кусок хлеба, за который он никого не обязан благодарить, кроме самого неба!
— А все-таки,— отозвался Санчо,— что бы вы ни говорили, нехорошо это будет с нашей стороны, если мы не почувствуем благодарности за кошелек с двумя сотнями золотых, который преподнес мне герцогский домоправитель: я его, вроде как успокоительный пластырь, ношу возле самого сердца,— мало ли что может быть: ведь не всегда же нам попадаются замки, где за нами ухаживают, случается заезжать и на постоялые дворы, где нас колотят».
Позволительно спросить, кто из этих двух собеседников более похож на автора? Как будто нет сомнения, что Дон Кихот: он, как и Сервантес, благородного происхождения, он скоро умрет, он ценит свободу... «Для меня одного родился Дон  Кихот,  а  я родился для  него».
Но Санчо Панса — тоже Сервантес: он человек семейный (как и его создатель); в разных прологах, посвящениях, стихотворных и прозаических обращениях писатель постоянно просит знатных особ прислать хоть немного денег.
Снова финал книги, третий, 74-я глава. Дон Кихот сражен в «честном поединке» другим рыцарем, а на самом деле — бакалавром Самсоном Карраско, он «признает ошибки», приходит в себя. С интересом и здесь отыскиваем, находим автора: рыцарь умирает, отрекаясь от фантазий, самому Сервантесу отпущено жизни всего на несколько месяцев. Выходит, что он как будто о собственной смерти рассказывает, и это, конечно, не простое совпадение. Многие славные мастера в своих сочинениях сначала описывали гибель своих героев, а потом довольно точно следовали написанному (например, Пушкин, Лермонтов). Здесь нет никакой мистики: гений слишком хорошо знает, чувствует самого себя и поэтому так «легко» пророчествует...
Однако вернемся к сравнению рыцаря и его создателя. Дон Кихот восклицает перед смертью, что «впал в заблуждение» и сожалеет, что вовлек простодушного Санчо; у Сервантеса, кажется, было нечто сходное.
Сразу после окончания «Дон Кихота» он успел еще завершить нравоучительное сочинение «Странствия Персилеса и Сихизмунды». По сравнению с «Дон Кихотом» это, пожалуй, нечто вроде возвращения к старинному рыцарскому роману. По словам автора, там только «смесь набожности и любви». Притом Сервантес объявил именно эту вещь своим наилучшим творением и в таком духе писал одному из  покровителей  всего за  четыре  дня  до  кончины. Подобно Дон Кихоту, отрекающемуся от своих гениальных заблуждений; подобно Гоголю, который старался «уравновесить» первый, горький том «Мертвых душ» вторым томом с его «положительным идеалом».
Следуя Дон Кихоту и переименовывая «Рыцаря Печального Образа» в Алонсо Кихано Доброго, Сервантес, однако, никак не может победить самого себя, никак не умеет отречься от главного сочинения. Вернее, отрекаясь Дон Кихотом, он тут же возражает себе Санчо Пансою.
«— Ах! — со слезами воскликнул Санчо. — Не умирайте, государь мой, послушайтесь моего совета: живите много-много лет, потому величайшее безумие со стороны человека — взять да ни с того ни с сего и помереть, когда никто тебя не убивал и никто не сживал со свету, кроме разве одной тоски».
Междометие «ах!», с которого начинается последняя речь Санчо, по-испански звучит еще выразительнее: «ай!». Санчо, можно сказать, приказывает своему сеньору выздороветь (в прежнем академическом переводе Б. А. Кржевского и А. А. Смирнова оруженосец был почтительнее: «Прошу вас, не предавайтесь безде-лию, а встаньте с постели...»; в переводе Н. М. Любимова Санчо грубее: «Полно вам в постели валяться, вставайте-ка...»).
Удивительная пара, столь не похожая, что сама идея их крепко соединить, повторяем, объясняется во многом тем, что и худощавый рыцарь на Росинанте, и толстый оруженосец на ослике, оба они — Сервантесы (в том смысле, в каком друзья Пушкина находили, что Татьяна Ларина — это он, Пушкин; в том смысле, в каком Флобер восклицал: «Это я» — об Эмме Бовари. Все это более или менее ясно, но вот что любопытно: подарив толстому оруженосцу важнейшие свои мысли и чувства, Сервантес сохранил его «среднестатистическим» испанским крестьянином, и как ему удалось совместить столь несовместимое, понять не можем и, боюсь, не поймем...

«Простодушие и преданность...»
«Сын мой», «сынок» — так неоднократно обращается рыцарь к своему довольно немолодому оруженосцу. Некоторые специалисты полагают, что тут чисто феодальные отношения (сеньор — отец, вассал — сынок). Конечно, этот мотив присутствует, но если уж мы занялись исторической ситуацией, то заметим, что Санчо хоть и крестьянин, но лично свободный. В Испании никогда не было крепостного права. Подобные отношения дворянина и крестьянина в России XVIII—XIX веков, например, не могли существовать (вспомним хотя бы Гринева и крепостного Савельича). Однако это обстоятельство делает отношения рыцаря и оруженосца еще более необыкновенными: крепостному можно приказать — свободного крестьянина надо уговорить. Легко убедить дурачка, но Санчо ведь умен, хитер; и однажды, в середине второго тома, герцогиня прямо «формулирует» загадку: «Коль скоро Дон Кихот Ла-манчский — сумасшедший, невменяемый и слабоумный, а его оруженосец Санчо Панса про то знает и, однако, продолжает состоять у него на службе, всюду сопровождает его и все еще верит неисполнимым его обещаниям, то, по всей вероятности, он еще безумнее и глупее своего господина».
Санчо вроде бы и сам понимает свою «противоречивость», но объясняет ее попросту, по-своему, по-сервантесовски: «Будь я с головой, давно бы я бросил моего господина. Но такая уж, видно, моя судьба и горькая доля, иначе не могу, должен я его сопровождать, и все тут: мы с ним из одного села, он меня кормил, я его люблю, он это ценит, даже ослят мне подарил, а главное, я человек верный, так что, кроме могилы, никто нас с ним разлучить не может».
Санчо—Сервантес, конечно, говорит о главном: он любит своего странного сеньора; только не совсем понимает — за что любит.
«Простодушие», постоянно сопутствующее Санчо, отнюдь не глупость. Это особый род ума или, выражаясь по-старинному, «союз ума и сердца».
В разные века лучшие мастера литературы и искусства хорошо знали, понимали — какие странные, неожиданные мечты постоянно гнездятся в самом обыкновенном, трезвейшем с виду человеке. Каждый человек, согласно Белинскому, «немножко Дон Кихот»; первым же человеком, который испытал это на себе, естественно, оказался Санчо Панса или Сервантес («право, их обоих словно отлили в одной и той же форме»).
Мечта. Мечта о необыкновенных странствиях, прекрасных островах (обязательно островах, отрезанных водою от обыденных, нечестивых краев,— и не случайно Санчо Панса собирается быть губернатором именно на острове!) Мечта, вдруг поднимавшая спокойных, основательных, привязанных к земле мужиков и гнавшая их за тридевять земель: русских крестьян — на поиски чудесного Беловодья, которое где-то там, за Сибирью, за «Апоньскими островами»; испанских крестьян — в погоне за таинственной страной Эльдорадо, за островами Блаженных; и ведь Санчо, уговаривая господина встать и пойти в поля,— он уж сам точно не знает, где истина, а где мираж, и почти что верит: «Глядишь, где-нибудь за кустом отыщем расколдованную сеньору Дульсинею».
А Дон Кихот напоследок про Санчо: «Я по-жалова бы ему, если б мог, целое королевство, ибо простодушие его и преданность вполне этого заслуживают».
Простодушие — столь часто повторяющееся в «Дон Кихоте» слово!
Наивная смешная вера, без которой, однако, никому не прожить. Без простодушия нет духа; остается одно тело, которое человека съедает. «Каждый человек есть немножко Дон Кихот...»
Еще раз повторим, что Сервантес знает, о чем пишет, и не уступит своих замыслов даже таким славным потомкам, как Унамуно и Борхес. Он знает куда больше, чем мы предполагали, хотя, к счастью, знает не все. И мы тоже, разумеется, роман не дочитали... Новые поколения найдут в нем и то, о чем мы, возможно, еще и не подозреваем. *    *    *
Сервантеса не стало 23 апреля 1616 года (по удивительному совпадению именно- в этот день в Англии скончался Шекспир; Сервантес вряд ли знал об англичанине — Шекспир же несомненно слыхал о Дон Кихоте).
Мастер умер, достоверного портрета не осталось. Ну что же, так и должно быть. Зато — сотни, тысячи изданий (в том числе на языках враждебных во времена Сервантеса Турции, Алжира)!
Зато Дон Кихот, выйдя из книги, превратился в музыку, в балет, кино, заговорил по радио (Дон Кихот — Качалов, Санчо — Яншин!) Он воплотился в тысячах портретов, рисунков (существует специальный английский словарь — «Иконография Дон Кихота»), отправился к Пикассо, Томасу Манну, Булгакову, Шаляпину, Бруно Франку.
Кроме того, Печальный Рыцарь никак не успокоится, ибо дело еще не сделано, справедливость не восстановлена. И так выходит, что многомудрому XX веку он еще нужнее, чем наивному смешливому XVII.
Ведь пока студент истфака С. Петров уверен, что «подвиги в кавычках» Дон Кихота «никому не нужны», рано снимать латы и расседлывать Росинанта.
И выходит, прав был Санчо, когда в последней главе спорил со своим сеньором, что не вывелись еще странствующие рыцари; и Дон Кихот в конце концов подчинился приказу оруженосца: «Не умирайте, государь мой, живите много-много лет...»
Прощаясь, в который раз, с книжкою, оконченной в 1615 году, дадим под конец слово, может быть, самому преданному ее читателю и почитателю Федору Михайловичу Достоевскому:  «Во  всем  мире  нет  глубже  и  сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля, и спросили там, где-нибудь, людей: «Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?» — то человек мог бы молча подать Дон Кихота: «Вот мое заключение о жизни и — можете ли вы за него осудить меня?»

Н. Эйдельман