Почему «римлянин», но «капуанец», или вечный спор о хаосе и космосе (1 часть)



Однажды мой добрый знакомый Н. Н., опасный полемист и человек острого ума, вдруг спросил меня: «А чем, собственно, занимается языкознание?». Будь на месте Н. Н. кто-нибудь еще, я бы, наверное, не удержался от само собой напрашивающегося ответа, но тут я осекся, поняв, что чуть-чуть не попал в ловушку. Поразмыслив, я нашел лишь один выход: «Н. Н., согласны ли вы без дальнейших уточнений и определений пользоваться термином «речевая деятельность человека»? Если согласны, я постараюсь дать ответ».— «Вы имеете в виду речь, говорение, речевую практику? Но разве она интересна только языковедам?» — «Конечно, нет. Но языкознание изучает речевую деятельность с присущими только ему целями. У него есть своя собственная научная программа изучения этой деятельности. Изложение этой программы и будет ответом на вопрос».
Мой ответ Н. Н., дополненный тем, что французы называют «остроумием на лестнице», а русские — «маханием кулаками после драки», и будет содержанием статьи, предлагаемой вниманию читателя. Я позволю себе только одно отступление: объясню, чем был плох «очевидный» ответ: «языкознание изучает язык».
Да тем, что это — чистая тавтология. Вне лингвистики нет и понятия «язык». Язык — это научная абстракция. Другое дело, что эта абстракция стала частью нашего обыденного сознания, как, скажем, утверждение «Земля — небесное тело». Но язык не есть нечто данное нам непосредственно в опыте, это понятие, содержание которого изменяется с развитием языкознания. Конечно, в быту мы можем назвать «языком» и речевую практику («Не спеши языком, торопись делом»), И в этой статье, там, где это не особенно важно, мы не будем педантично разграничивать язык как объект наблюдения и как теоретическую концепцию.
Лингвисты признают, что физиологи, психологи, педагоги, социологи и философы могут рассказать много интересного о речевой деятельности человека. Но с интересом читая работы основателя лингвистической философии Л. Витгенштейна, экзистенциалиста М. Мерло-Понти, феномено-логиста Э. Гуссерля и других ученых, где слова «язык» и «речь» встречаются почти на каждой странице, лингвист никогда не согласится, что эти работы имеют какое-либо отношение к языкознанию. Мало того, существуют области, которые как-будто бы и входят в лингвистику,— например, вопрос о происхождении языка или о причинах дифференциации языков,— но которыми лингвисты упорно отказываются заниматься всерьез. С другой стороны, европейские лингвисты сравнительно поздно открыли для себя древнеиндийскую традицию описания языка (Панини), но сразу же, несмотря   на   огромную   пропасть во времени и в культуре, поняли, что имеют дело с первоклассной лингвистикой.

1
На  первый взгляд кажется, что у лингвистов вообще никогда не было единой научной программы. Эта наука и сейчас «подвержена великим несогласиям и спорам» и всегда оставалась такой. Обратимся к истории языкознания и посмотрим, что хотели узнать о языке исследователи в разное время. При этом полную историю мы заменим серией «моментальных снимков», относящихся к разным этапам его развития.
Кадр первый. Языкознание возникло сначала не как наука, а как практическая деятельность, причем, вероятно, там, где общество в повседневной жизни пользовалось одним, «вульгарным» языком, а в некоторых важных сферах жизни особым, «правильным». «Правильный» язык считался по своей природе неизменным, но он нуждался в охране и защите от искажения. С искажением языка связывали искажение и утрату той традиции, которая существовала исключительно «в слове» (культурно-значимые и, в частности, священные тексты). На протяжении тысячелетий единственной задачей языкознания была охрана «правильного» языка, «вульгарный» язык для него как бы не существовал.   Для   жителей   Двуречья II тысячелетия до новой эры «правильным» был шумерский язык, хотя повседневно они пользовались аккадским языком, который не был даже родственным языку   древних   шумеров.   Первые грамматики и словари появились для того, чтобы зафиксировать нормы этого мертвого языка. Древние индусы, пытаясь сохранить «правильный» язык Вед, дали столь точное и экономное его описание, что оно и сейчас считается образцовым. Для греков «правильным» был язык Гомера, и развитие языкознания в античном мире долго было подчинено цели сохранения гомеровской традиции.
В допетровской Руси «правильным» был церковно-славянский язык, единый литературный язык восточных и южных славян. Конечно, и до XVIII века писали (и, само собой разумеется, говорили, даже далеко не на бытовые темы) по-русски, но для этого должны были быть какие-то особые причины. Например, протопоп Аввакум — искусный оратор и публицист, защищая «старину» раскола, использовал «переключение» на русский язык как риторический прием, но при этом с самоунижением называл свой слог «вяканием».
Кадр второй. Мы в середине XIX века. Интересы лингвистов, которые еще каких-нибудь сто лет назад занимались в принципе тем же   самым,   что   и   их   коллеги   в древней Ниневии, уже совершенно иные. Деления на «правильные» и «вульгарные» языки более нет. Но считается, что у каждого языка, независимо от того, какова его роль в культуре, было некое особое «правильное» состояние. Оно относится к далекому прошлому и, как правило, недоступно непосредственному наблюдению, но наблюдаемые факты языков можно трактовать как искаженное временем отражение идеального прошлого. Задача лингвиста состоит в том, чтобы, опираясь на данные современных языков и памятников письменности, как можно более полно восстановить идеальное состояние.
Реконструируя, скажем, праславянский, прагерманский или праиндоевропейский язык, компаративисты — так мы назовем эту исследовательскую программу — не предполагали использовать их для общения, даже в тех узких рамках, в которых использовался «правильный» язык на предшествующем этапе. «Праязык» был чисто теоретическим построением, и ему не приписывалось никакой прагматической функции.
Кадр третий. Перенесемся мысленно на рубеж XIX и XX веков. Вновь смена интересов. Языковедов занимает уже не столько само по себе идеальное прошлое языка (да оно более и не кажется идеальным!), сколько сам процесс перехода от одного состояния языка к другому.
В центре этой «младограмматической»  программы — понятие закона. Историки языка хотят найти исчерпывающий список всех «траекторий», по которым отдельные элементы языка переходят из предшествующего состояния в будущее. В первом гласном звуке русских слов село, дед, цена, день пересеклись траектории изменения трех звуков древнерусского языка. Звук, который был в слове дед и цена, условно (по названию изображавшей его буквы) называется «ятем», а «беглое» е в слове день — отражение иного звука, «еря». А если пойти еще дальше, то «расщепятся» и траектории, пришедшие к звуку «ять»,— в словах дед и цена этот звук разного происхождения.
Для изучения подобной динамики языка иногда диалект, известный жителям единственной, богом забытой деревни, может оказаться важнее языка, имеющего богатейшую письменную традицию.
Кадр четвертый. Посмотрим, что произойдет с лингвистикой еще полвека спустя. В середине XX века «младограмматик» — едва ли не бранное слово. Изучение динамики языка явно ушло на второй план. В центре внимания структурализма совершенно иная проблема: идут поиски   некоторой   универсальной  системы координат (или ограниченного набора таких систем). Описание языка предполагается свести к однозначному указанию координат каждого явления и тем самым реализовать новую программу лингвистики, которая провозгласила: все, что нужно знать о каждом элементе языка,— это его отношение к другим элементам системы.
Кадр пятый. Этот кадр снят пятнадцать — двадцать лет спустя после предшествующего, но классический структурализм - уже вчерашний день лингвистики. Снова в центре внимания противопоставление наблюдаемого, «поверхностного» образа языка и идеального, «глубинного» состояния, которое отражается в поверхностном, как в «замутненном зеркале». Но эта — трансформационная — программа исследования языка относит идеальное состояние языка не к прошлому, это состояние отстоит от наблюдаемых фактов в другом измерении. Само измерение может интерпретироваться по-разному. Например, можно считать, что движение в этом измерении есть переход от идеального замысла говорящего к конкретной реализации, ограниченной наличными формальными средствами.
Хотя кадр пятый — это еще не современное состояние лингвистики, но, по-видимому, примеров такого рода уже достаточно. Приведенные выше «панорамные» снимки можно было бы еще дополнить более детальными фотографиями отдельных областей лингвистики. Мы бы увидели специальные исследовательские программы социолингвистики, психолингвистики, частного языкознания — руссистики, кавказоведения, германистики и т. п. Однако этот материал вряд ли изменил бы основной вывод: интересы лингвистов на протяжении истории языкознания менялись самым причудливым образом.
Все это действительно так. Но посмотрим теперь, чему и как в наши дни учат, например, «классика», то есть будущего специалиста по античным литературам и языкам. С одной стороны, его обучают классической латыни по тем же рецептам, по которым обучение шло если не в средние века, то заведомо в эпоху Возрождения. С другой стороны, ему же читают курс исторической грамматики латинского языка, в рамках которой классическая латынь выглядит уже как некоторая фикция. Причем подобный курс исторической грамматики ему могли бы прочесть уже в начале XX века. Наконец, тот же студент может попытаться в своей дипломной работе втиснуть ту же латынь в рамки моделей классического структурализма или (в зависимости от пристрастий своего научного руководителя) трансформационной грамматики. В результате в голове студента возникает как минимум три совершенно различных образа языка. Но что самое поразительное - ни студент, ни его преподаватель не только не считают такую «мозаичность» языкознания неприемлемой, они ее просто не замечают.
Какая, с одной стороны, сила удерживает вместе, под «крышей» одной науки, столь разные концепции языка и что, с другой стороны, заставляет лингвистов периодически сдвигать одни элементы «мозаики» на периферию, чтобы освободить место новым «познавательным установкам»?

Продолжение статьи - читать.