Так ли нам знаком родной язык? (2 часть)



Окончание. Начало статьи - читать.

Ни на что не похожая грамматика
Нам часто приходится обращаться к собеседнику с просьбой (употребляя при этом соответственно повелительную — побудительную — форму глагола) относительно какого-нибудь предмета. Чтобы собеседник лучше себе представил, о каком предмете идет речь, мы не просто называем его, но как-то характеризуем. Тем самым получается опять двучленная конструкция, но на этот раз оформление, не предусматриваемое общелитературным синтаксическим вариантом, получает не зависимая часть (ее здесь нет, и предложение нельзя рассматривать как сложное), а тот приглагольный член, который в общелитературном синтаксисе должен иметь форму зависимого от глагола винительного падежа, а в нашей разговорной модели имеет форму именительного и располагает собственным глаголом-сказуемым. Вот наудачу многие характерные примеры: «Подайте, пожалуйста, вот перчатки лежат»; «Дай мне, пожалуйста, вот со стула рубашка моя лежит». С глаголом принеси: «Принеси банку и еще там есть такая ложка»; «Ты можешь принести пила висит там такая садовая искривленная в этом сарайчике». С глаголом возьми: «Возьми там есть такая щетка»; «Возьмем с собой сыр у нас есть, масло». Разновидности создаются употреблением других глаголов и не в повелительном наклонении («Потом зашли с ней в кулинарию, она съела с удовольствием булочка с орехами там такая была»), свойствами управляющего глагола, непрямым присутствием глагола в группе именительного падежа («Надевай там вот твои колготки») и другими структурными моментами.
Итак, отмечаем черты модели, невозможные с точки зрения общелитературного ее варианта: в одном предложении — два сказуемых! А предложение вроде не сложное. И еще: зависимая от глагола форма — именительный падеж! Это куда более удивительные отклонения, чем мы отмечали в первых двух моделях. Но продолжим наши наблюдения над ближайшим родственником этой.
Как часто нам приходится слышать и самим произносить такие, например, фразы: «У нас эта поликлиника она совсем недавно построена»; «Предложенная программа она совершенно конкретный характер носит»; «Удачи или неудачи наши они характеризуют нашу работу». Как видим, говорящему оказывается мало употребить одно подлежащее. Чтобы сделать более отчетливым для слушателя предмет речи, он представляет его дважды — в подлежащем и его местоименном заместителе (он, она, оно). Но зачастую и этого оказывается мало — подлежащее представляется в речи еще и дополнительным указателем вот этот вот, вот эта вот: «Вот этот вот словарь он был издан совсем недавно»; «Вот эти вот часы они противоударные». Конечно, мы можем в нашей речи и не расщеплять подлежащее, но почему-то очень любим его расщеплять. Особенно часто это случается, когда при подлежащем есть какой-нибудь распространяющий его оборот — или придаточное со словом который, или причастный оборот. В этих случаях расщепление становится прямо-таки обязательной нормой, причем не только в бытовой речи, и если мы вслушаемся не только в свою речь и в речь своих знакомых и близких, но и в речь, звучащую, например, с телеэкрана, то услышим: «Понятия, к которым шла традиционная наука в течение веков, они не всегда остаются незыблемыми»,- «Интересно, что вот эти инклюзии, представленные в раскопках, они насчитывают несколько миллионов лет». Еще одно условие, очень помогающее расщеплению подлежащего,— это вводки вроде мне кажется, нам кажется: «Ну мне кажется, что первые две оценки они явно понижены»; «Нам кажется, что предложенное решение оно может удовлетворить всех».
Эта модель близка к предыдущей тем, что в ней тоже есть группа слов, концентрирующихся вокруг формы именительного падежа. Но зато здесь не два сказуемых, а два подлежащих! А предложение какое? Скорее всего, как и в предыдущей модели, простое, но, как и там, какое-то странное: с тремя главными членами! Вот так грамматика! Не просто грамматическая модель, а модель-загадка: пропадает разница между простым и сложным предложением, где больше двух главных членов, а глагол управляет именительным падежом...
Вот эти-то «превращения» и вызвали бурю расхождений между исследователями. Сами факты — нет, их наблюдали все. А вот трактовка фактов... И в самом деле, ведь никто не знает, как описывать такую грамматику: то ли считаясь с общелитературными правилами, то ли нет.  Одни ученые (Е. А.  Земская, Е. Н. Ширяев — вы помните, они говорят о двух языках) полагают: надо исходить из собственных признаков конструкции без оглядки на ее общелитературный вариант. А другие (И. Н. Кручинина и автор этой статьи) думают, что, поскольку есть синонимические ряды, можно вести описание разговорных конструкций, сопоставляя их с общелитературным синтаксисом, что, естественно, не исключает описания первого рода.

На каком языке говорят герои литературных произведений!
Мы подчеркивали устный характер разговорной синтаксической модели. А художественная литература — род письменности. Следовательно, таким конструкциям в ней нет места? Вроде бы так. Но писатель всегда старается использовать самые разные языковые средства — все, что есть в языке, служит ему для целей создания художественного образа: и просторечная, и жаргонная лексика, и диалектизмы. И все они выходят за пределы литературной нормы, на этом и строится изобразительный эффект. Значит, некодифицированность разговорного средства, неосвященность его литературной нормой сама по себе не может быть для писателя препятствием к ее вовлечению в ткань художественного текста. Конечно, разговорные синтаксические модели могли бы дать писателю ни с чем не сравнимый материал при построении речи персонажа, создании его языковой характеристики. И тем не менее их употреблению есть два серьезных препятствия.
Первое из них состоит в том, что почти во всех случаях, когда писатели, самые разные, даже и наиболее чуткие к своему языку, анализируют его особенности и принципы его поведения в художественном тексте, они говорят прежде всего о слове. Возьмем хотя бы все дискуссии о языке писателя в «Литературной газете», в том числе недавней начатую статьей Г. Павлова «Растет ли слово на асфальте?» (обратите внимание — слово!). И Вл. Крупин, и И. Грекова, и другие участники дискуссии (сравните название статьи И. Грековой — «Права живого слова») говорят именно о слове, о поисках слова, о законности или незаконности разного рода внелитератур-ной лексики в литературном произведении. Почему только о слове? Потому, конечно, что поиск слова — первооснова литературного процесса. Слово видят все, слово — автономная единица, фиксируемая словарями. А синтаксис? Ведь он тоже бывает у писателей самым разным? У одних он ничем не отличается от привычного нам письменного общелитературного, у других идут длинные, непонятного строения, с нанизыванием через запятую самых разнохарактерных элементов предложения, отражающие нечто вроде потока сознания. У третьих фразы короткие, рубленые. И так далее. Так или иначе, но для самих писателей отношение к синтаксису остается гораздо менее осознанным, чем к лексике. Да и сам разговорный синтаксис до недавнего времени не был предметом специального наблюдения, и для писателей не существовало почвы для осмысления своей синтаксической практики. Во многом такое положение сохраняется и поныне, потому что появившиеся исследования носят   слишком   специальный   характер   и   труднодоступны.
Второе препятствие сводится к устной форме разговорной модели. То, что возможно и привычно в устном произнесении, далеко не всегда может существовать в письменной передаче. Читатель убедился в этом на примере моделей бессоюзного подчинения. Академик В. В. Виноградов говорил о том, что устная и разговорная речь сама по себе не может быть перенесена в художественное произведение, она там неизбежно олитературена. В качестве примера модели, у которой слишком уж специфична ее устная форма, чтобы быть отраженной на письме, приведем такой ряд (в нашем счете это пятая модель): «Ладно, отдам тебе пешку можешь забирать»; «И вот •ту книгу я нашла на полу она валялась»; «Давай причесываться сейчас будем»; «И вот он нам притащил какой-то самовар где-то раздобыл вместо чайника»; «Я помню ее выдавали замуж первый раз до войны еще было дело»; «А еще сваливают в реку возят»; «А у них там открыта дверь в пристройку они бегают». В этих примерах есть один общий признак: выделенные слова имеют две грамматические связи — правую и левую. Чаще всего это зависящее сразу от двух глаголов (чего никогда не бывает в общелитературном синтаксисе) существительное. Так или иначе, но слово с двойной связью всегда занимает срединное положение.
И вот оказывается, что такая конструкция в художественном тексте никогда не появляется. У нее слишком «вызывающий» вид. На ее поиски был отправлен целый отряд дипломников филологического факультета МГУ,  но поиски  не увенчались успехом.
Зато другие конструкции могут появляться в художественных     произведениях.     Некоторые очень охотно употребляются авторами, и не только в художественном- тексте, но и в газетных, журнальных статьях. Это наша четвертая конструкция с расщеплением подлежащего (помните, там есть еще одна подлежащная форма — местоименная).
А первая и вторая (бессоюзного подчинения) встречаются лишь изредка и только у некоторых писателей, в творчестве которых есть принципиальная установка на живую речь. Вот как строит диалог В. Шукшин: «С каким стеклом? — Ну, разбил-то...» («Версия»). У К. Федина: «Ну, мы поползли, еще темно было» («Часики»). У Б. Васильева: «А мать? — В больнице. Еще не рассвело — побежала...» («Иванов катер»). Опять у В. Шукшина: «Тебя просили, ты послушал?» («Крепкий мужик»); «Туда ехал, у меня заглохло» («Начальник»).
Третья из рассмотренных нами конструкций (с двумя сказуемыми и зависимой формой именительного падежа), как и пятая, из-за ярких особенностей устной формы в письменном тексте не встретилась.

Вековые традиции устной речи
Вот еще шестой ряд. Он, как и наш четвертый, широко представлен в художественной письменной речи, особенно в речи персонажей. В современной разговорной речи в отличие от книжно-письменной прилагательное или местоимение в функции определения часто ставится не перед определяемым словом, а после него. Мы обычно говорим так: «Ты шнур свой подобрал?»; «Дайте сюда снимочек ваш»; «Я у вас зонтик свой забыл»; «Клея резинового у вас нет?»; «У меня был платок носовой»; «Столько добра хорошего перевели на нее»; «Жалко, что ни у вас, ни у меня нет телефона домашнего»; «Где очки твои?» И вот оказывается, что а древнерусских текстах народно-литературной традиции представлено точно такое же явление — с незначительными лишь различиями. Вот пример из «Слова о полку Игореве»: «Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а в седло кощиево». А вот из «Повести о разорении Рязани»; «Лежаша на земли пусте, на траве ковыле». Кстати, подобное положение налюдается и в современном польском языке. Не наводит ли это на мысль о глубокой славянской древности этой речевой конструкции?..
Менялись ли устные модели? И когда сложились? Трудно ответить на этот вопрос, а порой и невозможно. Ведь мы не можем восстановить живое звучание речи таким, каким оно было сто, двести лет назад. Древнерусские источники далеки от нас по времени, а к XIX веку складывается современный русский литературный язык, и складывается он в письменности прежде всего. Живая же речь, попадая в письменный текст, препарируется, и сравнивать ее непосредственно с современной живой речью почти невозможно.
Мы привели пример исторической преемственности модели. А вот пример исторической ее изменчивости. Когда-то (преимущественно в XV—XVII веках)  в  произведениях  светского  письма,  особенно  в грамотах, очень любили повторять имя, к которому относится придаточное со словом которым, в самом придаточном после слова который, и получались такие, например, фразы: «А велено ему собрати с Ваги, с посаду и с Важского уезду, денежные доходы на прошлые годы, на которые годы крестьяне денег не платили после царя Василия» (Московская грамота, 1613 год). Теперь такие конструкции не встретишь ни в письменности ни в разговоре. К нашей первой модели (где нет вообще слова который и лишь одно определяемое слово) такие построения относятся как обладающие двойной избыточностью, а к общелитературным с который — как обладающие однократной избыточностью. При этом сама первая модель тоже не чужда нашим памятникам: «А в Гурмызе есть верное солнце, человека сожжеть» («Хожение за три моря Афанасия Никитина»).
Нас никто специально не учит разговорным синтаксическим моделям. Единственный наш учитель — жизнь. У нас с детства есть бесценное богатство — наше языковое окружение. Мы его и не замечаем у себя дома.
Иное дело — изучать русский язык в качестве иностранного. После первых же работ наших лингвистов о разговорной речи ими очень заинтересовались иностранцы. Им ничто не может восполнить отсутствия языковой среды. И если они будут учиться русской разговорной речи по книгам и учебникам с письменной речевой основой, то их русская речь никогда не будет естественной, подлинной. Она неизбежно будет отличаться от речи русских людей. Поэтому знание о нашем природном достоянии, нашей разговорной речи, принадлежит миру.