Так ли нам знаком родной язык? (1 часть)

Как мы с вами говорим!
А разве существует такой вопрос? Понятно как: берем слова, которые нам приготовил русский язык и которые собраны в словарях для нашего удобства (если забыл слово или не можешь выбрать подходящего, то словарь придет тебе на помощь), и строим из них предложения. А как строить предложения, это мы знаем еще с детства. А если в чем сомневаемся, можем посмотреть в грамматике, где описаны образцы существующих в русском языке предложений. Очень просто!
Просто, да не совсем. Вернее, это сейчас, в восьмидесятых годах нашего века, мы видим, что все не так просто, как кажется...
Как-то так получилось, что вдруг сразу, не сговариваясь, даже не будучи знакомы, даже не подозревая о существовании друг друга, в разных городах (Москве, Таганроге, Саратове, Праге — там тоже были русисты и очень наблюдательные) разные исследователи услышали, что разговорный синтаксис пронизан конструкциями, столь странными с точки зрения норм письменной речи, что оказалось просто невозможным обойти этот факт стороной, оставить его без изучения. Почему сразу и почему именно в середине шестидесятых годов? Необъяснима  порой  бывает  логика  развития   науки.
Правда, еще до этого открытия усилиями исследователей было установлено, что мы по-разному пишем и говорим, а кроме того, мы и пишем и говорим в разных случаях по-разному. Эти различия объединяются в некоторую перекрестную схему, где взаимодействуют способы выражения, свойственные устной и письменной речи, и способы выражения, которые зависят от того, зачем, для какой цели мы говорим или пишем и в какой обстановке общаемся. Обратим внимание на то, что эта — коллективные, социальные различия, ибо общение всегда социально.
Знаменитый чешский ученый Богуслав Гавранек приводит такой пример, пользуясь сочинением чешского экономиста Яна Колоушка: «Поскольку для утоления голода и жажды не хватает продуктов питания и напитков, потребности в них возрастают в такой степени, что все прочие потребности отступают перед ними». Если бы это было не экономическое сочинение, а общедоступный текст, то фраза того же значения строилась бы иначе: «Когда человек хочет есть и пить и у него нет еды и питья, он ни о чем другом, уже не заботится». Продолжим пример и представим себе, что эту же мысль передает один человек другому в непринужденном разговоре. Тогда получим что-нибудь вроде: «Знаешь, когда ужасно хочется есть и пить и нет ничего, так бывает невыносимо, тут уж больше ничего в голову не полезет». В чем-то меняется лексика. Но меняется и синтаксис.
Вот в этом-то, видимо, все дело. Мы спросим дома: «Ты не видел книжку я читал?», но не скажем в приветственной речи: «Уважаемый юбиляр написал получившую широкую известность книгу все читали». И уж, конечно, не употребим подобную конструкцию ни в каком виде письменной речи: ни в записке, которую оставим дома для кого-нибудь из семьи (а напишем так: «Ты не видел книжку, которую я читал?»), ни тем более в деловой бумаге или дипломном проекте. Значит, мы берем для разных случаев жизни разные синтаксические схемы? Да, когда мы берем готовую (конечно, готовую, ведь не изобретаем же мы ее каждый раз заново) синтаксическую схему, то всегда приблизительно знаем, что именно нам надо выбрать. Язык в какой-то мере сам задает нам выбор. Но это стало ясно только недавно — с середины шестидесятых годов.
Мы научились к этому времени лучше слышать голоса живой действительности. И диалектология — наука о народных говорах — достигла к этому времени крупных успехов и приучила исследователей вслушиваться в живую речь. В то время в университетах и многих педвузах студенты очень активно участвовали в диалектологических экспедициях — составлялся диалектологический атлас обширных территорий исконно русского заселения, и требовались молодые рабочие руки. Это было для многих будущих исследователей литературного языка прекрасной школой проникновения в народную, на этот раз городскую, речь. Как бы то ни было, но это случилось в середине шестидесятых годов.
Случилось — и начались магнитофонные и ручные записи услышанного, а потом расшифровка, классификация, изучение, обдумывание... Все это очень напоминало полевую работу. И вот — первые публикации. Они принадлежали одновременно О. Кафковой, Г. Г. Инфантовой, автору этих строк, И. Цамутали, К. Кожевниковой, Д. Брчаковой, О. Б. Сиротининой... Наблюдения похожие, интерпретации разные...
Поначалу все это очень озадачило, даже шокировало лингвистический мир. Одни лингвисты, наиболее чуткие к веянию жизни, такие, как М. В. Панов, В. В. Виноградов, В. Г. Костомаров и другие, бурно приветствовали новое направление, радовались новым для науки фактам. Помнится, М. В. Панов с восторгом говорил: «Это же безбрежный океан новых фактов...» Другим не верилось — неужели это возможно? Может быть, это просто неграмотная, «кухонная» речь? Ведь мы, носители литературного языка, культурные, образованные люди, хорошо понимаем недопустимость просторечия, всякого рода внелитературных образований. Как же можем мы в своей речи допускать такие факты и терпеть их? А может быть, это влияние диалектной речи?
Но нет, оказалось, что вновь наблюденные факты — принадлежность как раз литературного языка, но не литературного языка вообще, а именно его устно-разговорной разновидности. И носители литературного языка владеют такими формами превосходно и употребляют их в своей речи непременно. Подобные открытия поджидали исследователей и в области морфологии, и в области фонетики. Все это позволило отбросить всякие сомнения и в теории (потому что факты оказались достоверными), и в материале (исследователи стали проводить необходимое разграничение между материалами художественных текстов и записями живой речи). И наконец, на смену первым наблюдениям и публикациям в середине семидесятых годов явились исследования достаточно полные, синкретические, описывающие разговорную речь как систему (к перечисленным выше авторам прибавились Е. А. Земская, Е. Н. Ширяев, Л. А. Капанадзе, Е. В. Красильникова и другие). Самый интересный результат всей  проделанной  работы,  если  попытать ся сформулировать его кратко, заключается в том что, как оказалось, в речи самых разных и по речевой манере, и по кругу общения, и по возрасту, и по профессии наших современников с удивительным постоянством повторяются одни и те же несовпадения с письменной нормой. А следовательно, и они тоже своего рода норма.

Два языка или один!
Что же такое разговорная синтаксическая модель? Если бы приведенный выше пример из разговорной речи — «Ты не видел книжку я читал?» — был употреблен случайно, как единичное построение, на модель не было бы и намека. Но вот мы слышим: «А где цветок стоял на столе?»; «Почем сейчас картошка-то вы на рынке брали?»; «А я съел таблеточку здесь лежала»; «Ты где покупала брючные костюмы им брала?»; «А сухие мои носки где на веревочке висели?»; «Скажите, пожалуйста, вы не находили ручку здесь потеряли?».
Это — в вопросительном предложении. А не в вопросительном? Прислушаемся: «Тут была его жена отдыхать приезжала»; «Где-то я ножницы видела ты держал»; «Я читала это в журнале каком-то мне попался»; «Мне нужно было взять палатку у меня оставалась»; «Видел я посудомоечную машину там продавалась»;   «Ты  помнишь  фильм  мы смотрели».
Эти примеры записаны в речи самых разных людей и все объединены строгими конструктивными признаками. Какими же? Во-первых, это сложное предложение. Во-вторых, это сложное предложение бессоюзного типа. В-третьих, в таком предложении одна предикативная часть подчинена другой таким образом что зависимая часть носит присловно-опре-делительный характер и поясняет главную часть. В четвертых, зависимая часть располагается после главной. В-пятых, между частями нет ни перепада тона, ни паузы, они произносятся как бы на одной ноте, причем при произнесении второй части нередко наблюдается убыстрение темпа и понижение интенсивности звучания. Вот, собственно, и все.
Много это или мало? Если сравнить эти характеристики, эти структурные признаки с теми, с какими мы привыкли иметь дело в школьном синтаксисе, то получается — и по общему их количеству, и по обязательности их проявления в предложении— примерно то же самое. Значит, перед нами столь же строгая в своих приметах модель, но только не общелитературная, а собственно разговорная.
У модели могут быть и разновидности. Например, для одной из них характерен постоянный зачин: «А где...?», для другой — форма прошедшего времени глагола в зависимой части, для третьей — форма будущего времени в зависимой части, для четвертой — безглагольное оформление зависимой части (сравните: «Я ем в диетической столовой там рядом») и т. п.
Значит ли это, что мы не можем сказать так, как нас учили в школе и к чему мы привыкли, то есть в данном случае употребить соответствующую конструкцию с который? Конечно, можем. Язык всегда оставляет говорящему право выбора формы. Вопрос в том, что именно руководит говорящим при осуществлении такого выбора. И вопрос этот очень важен, ибо ответ на него позволит понять, почему в языке нет хаоса, произвола, почему каждый говорит в соответствии со строго организованными и четко работающими механизмами языка.
Все исследователи единодушны в том,.что в нашем синтаксисе существуют синонимические ряды — наподобие тех, к которым мы привыкли в лексике. Если в нашем случае говорящий употребит синоним с который, он останется в пределах общелитературного синтаксиса, если предпочтет вариант бессоюзного типа, то окажется в области синтаксиса разговорного. И в обоих случаях поступит не произвольно, а в соответствии с правилами языка, которые регулируют языковой выбор и охраняют нашу грамматику.
И вот тут-то и начинаются яростные, непримиримые, незатихающие и по сей день споры между исследователями о причинах и условиях выбора варианта. Что на него влияет, что определяет его — непринужденность речи? Ее неофициальный характер? Непосредственный характер общения? Близкие отношения между участниками общения (коммуникативного акта, как говорят психологи)? Бытовая тема разговора? Устная форма общения? Индивидуальные пристрастия и вкус говорящих? Неслужебная обстановка? И другая серия вопросов: а в устной литературной речи не бытового, а общественно направленного, социально и содержательно значимого характера — какой вариант избирается? Что предпочитается? И что предпочитается в речи бытовой? Последнее — уже вопрос, связанный с тем, что лингвисты называют нормативностью речи: насколько предопределен семой речью (с серией названных признаков-ограничений) выбор того или иного члена синонимического ряда?
На сегодняшний день названы факторы (видимо, все основные), но отнюдь не определена мера воздействия каждого из них на выбор варианта речи. Какие из них главные, какие второстепенные? Как они сочетаются в своем воздействии на речь? Ответы на эти вопросы самые разные, противники не слагают оружия. Появляются новые разработки — в русле какого-нибудь из главных направлений. А различаются эти направления прежде всего тем, какой группе влияющих на речь факторов отдается предпочтение: неофициальности (Е. А. Земская), непринужденности (О. Б. Сиротинина), устности (О. А. Лаптева) или другим. Дело осложняется тем, что сами факторы далеко не во всем обладают должной ясностью и определенностью. Совсем, например, непонятен фактор официальности речи и обстановки ее протекания: прием больного у врача — это официальная обстановка? или истца и ответчика у судьи? тоже, видимо, официальная? Тогда почему же в полную меру звучит здесь бытовая речь? А условия работы — официальные? Но и здесь мы далеко не всегда утруждаем себя ненужными «правильностями».
Но, может быть, все это праздные вопросы? Напротив, они имеют первостепенное значение и далеко идущие выводы для лингвистической теории и прежде всего для теории литературного языка. Приверженцы фактора неофициальности говорят о существовании двух литературных языков (двух русских языков нашего времени) — кодифицированного (то есть письменно-литературного) и некодифицированного (то есть разговорного). А сторонники главенства фактора устности, естественно, видят границу членения литературного языка — по этой теории, несомненно, единого — по линии формы речи (письменной или устной).
Как бы то ни было, а ряды синтаксических вариантов и среди них разговорные модели — бесспорный факт.

Язык спасает себя от произвола говорящих на нем
Скажем, нам надо спросить, что сопровождало действие, известное и спрашивающему, и отвечающему. В разговорной речи чаще всего избирается такой синтаксический вариант: «Ты шел был дождь?» У этой фразы существует двойник — общелитературный синтаксический вариант-синоним: «Когда ты шел, был дождь?» Плох ли первый, разговорный, столь непривычный в письменном облике (вы не споткнулись, когда его прочли? а ведь в разговоре никогда не спотыкаетесь на нем) и столь обычный в разговоре вариант? А почему, собственно, плох? Ведь он хорошо, без какого бы то ни было ущерба для смысла передает суть вопроса и потому хорошо обслуживает потребности общения, а кроме того, он прост и экономен, короче своего письменного собрата, а это всегда лучше в разговоре.
Не спешите с возражением, что вы лично так никогда не скажете, что это неграмотно, что вы, конечно же, предпочтете второй вариант. Это ложное впечатление от непривычки слушать и тем более видеть в записи живую речь. Лучше вслушайтесь внимательно в речь своих близких, знакомых, свою, наконец, и вы услышите много такого, чего не увидите на письме. В данном случае наш пример тоже представляет модель, потому что он построен точно так же, как бесконечное множество других, постоянно встречающихся в разговоре. На каждом шагу мы слышим: «Я читала ты спал?»; «Ты пришел они уже сели?»; «Вы приехали эта раковина была?»; «Ты в прошлый раз к нему ходила там было много народу?»; «Вы уезжали из Москвы дождик был?».
Это в вопросительном предложении. А вот то же самое не в вопросительном: «Я пришел там уже не принимали»; «Мы выходили шел снег»; «Мы пришли они еще не поднялись»; «Я пришла там был пустой коридор»; «Я приходила никого не было»; «Я уезжала последние листы шли»: «Как раз ты вышла я закрепила последнюю нитку»; «Я ему звонил его не было».
Нам уже ясно, что модель должна обладать некоторым набором устойчивых признаков. Что же это за    набор    в    данном    случае? Тоже сложное предложение, в нем представлены две предикативные основы. Соединены они, как и в первом случае, по бессоюзному типу. Третий признак расходится — одна предикативная часть подчинена другой таким образом, что зависимая часть носит не присловный, а «припредложенческий» характер, то есть определяет не одно слово главного, а все его в целом — это значит, что время и наклонение глагола зависимой части соотнесены с теми же категориями глагола главной части. Четвертый признак также расходится — более обычно расположение зависимой части перед главной. Пятый признак, интонационный, полностью совпадает с пятым признаком первой модели. Заметим еще, что придаточная часть, которая предшествует главной, имеет весьма краткий состав (подлежащее и сказуемое, иногда еще и зависимое от сказуемого слово).
Если вы разобрались в этих нехитрых премудростях грамматической терминологии, то мы можем добавить,   что   у   модели   2,   как   и   у   модели   1,   могут быть разновидности. В наших примерах всюду фигурирует форма прошедшего времени глагола — это одна разновидность. В другой налицо специальные наречные распространители, подчеркивающие одновременность действия обоих глаголов («Я вчера звонил его не было»). В третьей — ив главной и в зависимой части — одно и то же подлежащее (выраженное или не выраженное дважды словесно — например: «Ты вчера за «Вечеркой» ходил не видел моей варежки?»). Другие разновидности выделяются на основании варьирования какого-либо признака, например, признака глагольного времени (настоящее или  будущее  или  разные  типы  сочетания  времен).
Чтобы изменить модель и получить ее общелитературный союзный вариант, надо, по сути дела, проделать работу переводчика.
Ясно одно — раз разговорная модель обладает устойчивым набором признаков, значит, мы говорим по правилам — необычным для нашего знания языка, но — по правилам. Модель охраняет язык от произвола говорящего, от сумятицы и хаоса. Не будь ее, важнейшая функция языка — служить средством общения — была бы нарушена. Связь поколений была бы нарушена, да и внутри одного поколения исчезло бы взаимопонимание. Такое механизм функционирования языка в речи, призванный охранять языковую системность.
Тем самым отпало первоначальное сомнение — не ошибки ли все это? Избавиться от них, запретить «неправильное» употребление, ставить школьникам двойки, не принимать в вузы, если на вступительных экзаменах прозвучит что-нибудь подобное,— и дело с концом. Так или примерно так рассужают ортодоксы. Но, к счастью для всех нас и для нашего языка, ничего из этого не выйдет, потому что так говорим все мы — и взрослые, и дети, и дома, и на работе, да и сами ортодоксы тоже так говорят, хотя этого и не замечают.

Окончание статьи - читать.